Зубных дел мастер - Анатолий Федорович Дроздов
Вступлением в Союз Кир занялся по возвращении в столицу в Беларуси. Для этого следовало предоставить рекомендации от трех писателей, уже в Союзе состоящих, причем, не менее трех лет. Здесь здорово помог ему Сергей. Как оказалось, он ранее участвовал в семинарах для молодых писателей республики и многих знал в СП БССР. У Кострицы нашлись и адреса, и телефоны, еще он подсказал, к кому конкретно можно обратиться с фантастической повестью. Писатели-«деревенщики» рекомендацию бы Киру ни за что б не дали. Пришлось искать других. Кострица посоветовал для начала обратиться к Владимиру Короткевичу — живому классику национальной литературы.
Кир так и сделал: созвонился и приехал. Повез с собой коньяк, конфеты для жены писателя. Тот жил на улице Карла Маркса в «писательском» доме. Дверь посетителю открыл сам Короткевич. Одет он был в куртку от пижамы и семейные трусы. Живот огурцом, ноги непропорционально тонкие для такого тела. Лицо круглое с двойным подбородком, но приятное, без одутловатости как у алкоголиков. Кир знал, что классик много пьет, как прочие писатели в Союзе, но по нему не скажешь. На посетителя смотрели живые, ясные глаза. Кир поздоровался, назвал себя.
— А, молодой талант, — кивнул писатель и посторонился. — Заходи.
В кабинете Кир выставил на столик бутылку коньяка, выложил конфеты в цветной коробке и свою книжку. Писатель хмыкнул, но первым делом взял «Далекую звезду». Сначала заглянул в конец издания, где размещались выходные данные, затем открыл посередине и стал читать страницу. Перевернул ее, затем — другую, третью… Кир, сидя в кресле, предложенным ему писателем, следил за ним, волнуясь. Что скажет классик? Обругает и прогонит? Кир отдавал себе отчет, что по сравнению с произведения Короткевича его книжонка — жалкая поделка. Так продолжалось где-то с полчаса. Писатель наконец вздохнул и отложил издание.
— Интересно, — заключил и посмотрел на Кира. — А почему не на белорусском языке?
— Так после вас писать на нем мне стыдно. Вы задали такую планку, — Кир указал на потолок, — что не допрыгнуть.
— Вот как? — писатель удивился. — Не говорили мне такого. Какое из моих произведений понравилось?
— Все замечательные, — отозвался Кир. — Но, если выбирать среди шедевров, то ближе всех «Сивая[4] легенда».
— Почему? — вновь удивился Короткевич.
— Язык великолепный — сочный, поэтичный. Вся повесть как поэма. Мне не понятно, как вам удалось всего лишь в четырех главах раскрыть эпоху. Герои яркие, живые. У вас даже наемник из Швейцарии в душе поэт.
— Гм! — Короткевич улыбнулся. — Молодой я был, когда ее писал. Ладно, дам тебе рекомендацию. Талант заметен в книжке, талантам нужно помогать.
От Короткевича Кир вышел захмелевшим, зато с рекомендацией от классика. С двумя другими вышло проще: Кир предъявлял писателям рекомендацию от Короткевича, и те немедленно соглашались написать свою. Авторитет живого классика довлел над рядовыми членами Союза. Хотя коньяк им тоже нравился…
Кир съездил в Дом литератора на Фрунзе, 5, в приемной председателя Союза оставил свои книги, заявление и собранные им рекомендации. Их приняли и наказали ждать рассмотрения на секции прозы, которое состоялось через две недели. Идя на заседание, Кир не тревожился — не может быть, чтобы прозаики не согласились с рекомендацией живого классика. Но он ошибся…
Обсуждение произведения молодого кандидата на вступление в Союз писателей по духу и характеру выступлений напоминало первый семинар Амлинского. Чего Кир там только не услышал! Что проза у него незрелая, идеологически не выдержанная, а тема вообще отстой. Какая-то фантастика, происходящая в далеком будущем, в то время как в республике ждет отображения в литературе труд рабочих и колхозников, ученых, инженеров… Что жалкие потуги соискателя на место уважаемом Союзе безмерно далеки от традиций славной белорусской прозы. Особенно неистовствовала дама с фамилией Космач.
— Фантастыка наогул[5] не литаратура, — шипела, брызгая слюнями. — Яе прыдумали на Западе, каб падмануть людзей, увесци их ад акружающей действительности. Наш прынцып — реализм.
Кир не сдержался:
— А как же Гоголь, Салтыков-Щедрин, наш Короткевич, наконец? — спросил у разъяренной дамы. — Они фантастику писали.
— Брехня!
— Неужели? — Кир усмехнулся. — Кузнец Вакула Гоголя летает верхом на черте. У Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города» в голове чиновника присутствует органчик, играющий мелодии. У Короткевича Гервасий Выливаха[6] играет в шахматы с Смертью. И это реализм?
— Какой, глянь, грамотный! — скривилась Космач.
— Студент Литературного института.
— Что этот институт! — махнула рукой дама. — Куда похуже будет, чем наш филфак в БГУ.
— Неужели? — Кир не сдержался. — Элитарный вуз, где лучшие преподаватели Советского Союза, хуже, чем ваш занюханный филфак?
Его слова взорвали обсуждение, поскольку большинство на нем присутствовавших этот филфак как раз закончили, чем и гордились.
— Хам! Не давать яму рекомендацию! Пускай в своей Москве в союз вступает! — неслось со всех сторон.
— Тым больш, што на расейскай мове пиша, — добавила Космач. — Такие нам в Союзе не патрэбны.[7]
Кир плюнул и ушел. День он переживал, а после вспомнил Кузьмина и позвонил его помощнику, которому и рассказал об обсуждении на секции прозы.
— Что так сказала? — переспросил помощник. — Что авторы русскоязычной прозы в Союзе не нужны?
— Сам это слышал, — заверил Кир. — Да и другие тоже… Еще кричали, чтобы в Москву я убирался и там в Союз писателей вступал.
— Я понял вас, — сказал помощник. — Не переживайте, Константин Васильевич. Как полагаю, ситуацию поправят…
* * *
Звонок по телефону правительственной связи.
—
