Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
Ландсман видит перед собой эту мечту в реальности. Мираж увядшего оптимизма, надежда на будущее, на которой он воспитан. Надежда, превратившаяся позже в мираж.
— Какая-то странная корова, — бормочет Берко, приросший к захваченному Диком биноклю. Ландсман слышит в его голосе интонации рыболова, у которого задергался поплавок.
— Дай-ка, — Ландсман вынимает бинокль из руки Берко и подносит к глазам. Коровы как коровы…
— Вон та, рядом с двумя, которые отвернулись, — Берко поправляет бинокль в руке напарника, наводит его на корову, которая вроде бы интенсивнее и в белом, и в рыжем окрасе. И голова вроде помощнее, менее «женственная». Губы коров шевелятся, как ловкие пальцы, щиплют траву.
— Вроде действительно отличается… Ну и что?
— Пока не знаю, — не вполне искренне отвечает Берко. — Вилли, это коровы наших еврейских друзей?
— Мелкого еврейчика-ковбойчика мы наблюдали своими глазами. Из школы, из лагеря или как оно там у них именуется… Он их собрал, направил туда, к лагерю. При нем шотландская овчарка. Мы с ребятами за ними немножко прошлись.
— Они вас не заметили?
— Уже темнело. Да и вообще, какого дьявола! Индейцы мы или нет? Там, в полумиле настоящая ферма, пара силосных бункеров. Бизнес среднего масштаба. Разумеется, еврейский, а чей же еще?
— Так что ж у них тут? — спрашивает Ландсман. — Лечебница, ферма или что-то еще, для чего алкаши и коровки служат маскировкой?
— Ваши соплеменники любят парное молочко.
Они стоят, глядя на коров, Ландсман борется с искушением прилечь на электрическую изгородь. В нем сидит коварный либо тупой как пробка черт, толкающий в жужжанье тока. В голове его жужжит ток, толкающий к проволочному черту. В нем что-то бродит, булькает, грызет изнутри. Крокерленд коровий, травяная фата-моргана. Да, глаза видят, но это все равно невозможно. Не должно этого быть, никакой хоть сто раз еврей такого агрикультурного чуда не сотворит. Ландсман знаком лично либо по делам с кучей ему современных евреев, великих и злобных, богатых и чокнутых, утопистов-визионеров, политиков, вертящих статьи закона, как свиной шашлык над угольками. Ландсман бросил на весы царьков русских предместий с их лабазами оружия, алмазов и красной икры, перешебуршил картотеку королей контрабанды и моголов серого рынка, гуру сект крупных и помельче. Влиятельные граждане промелькнули перед мысленным взором детектива Ландсмана, со всеми их связями и средствами. Но никто из них на этакое не тянул, даже Хескел Шпильман или «Дикий зверь» Анатолий Московиц. Как ни суперсверхмогуч еврей округа Ситка, все равно он повязан путами сорок восьмого года. Королевство его воистину сведено в хрестоматийную скорлупку от ореха. Небо его — аляповато размалеванный купол, горизонт его — забор из колючки под напряжением. Как детский воздушный шарик, наслаждается он высотой полета и свободой, дарованными ниточкой, зажатой в липкой лапке сосунка.
Но Берко уже поправляет узел галстука — а после этого жеста он непременно рожает какую-либо теорию.
— Ну что, Берко?
— Она не белая с красными, — провозглашает Берко истину в последней инстанции. — Она красная с белыми. Корова.
Он сдвигает шляпу набок и выпячивает губищи. Отступив на несколько шагов от недружелюбного забора, Берко подворачивает штанины. Начинает разбег, сначала медленно, затем ускоряется. К ужасу, изумлению и некоторому увеселению Ландсмана, Берко прыгает! Отрывается от земли обеими ногами! Вытягивает вперед одну и подбирает под себя другую ногу! Демонстрирует зеленые носки и бледные лодыжки! С глухим толчком и гулким выдохом Берко приземляется по ту сторону забора, взмахом рук восстанавливает равновесие и ныряет в мир коров.
— …мать, — полагает Ландсман.
— Сейчас самое время его арестовать, — выражает свое мнение инспектор Дик.
Свое недовольство коровы выражают единодушно, но как-то вяло, без особых эмоций. Берко направляется к своей избраннице. Она отвергает детектива, но он не сдается, раскрывает объятия, уговаривает ее на идише, по-американски, по-тлингитски, на старо- и новобычьем. Обходит ее медленно, поедает взором, как ожившую античную богиню. Эта корова — не простая.
И она сдается на уговоры. Корова, правда, несколько набычилась, но стоит терпеливо, расставив копыта «на ширину плеч» и даже несколько шире, как будто все еще прислушиваясь, хотя Берко уже свой монолог закончил. Берко инспектирует ее сверху и снизу, взглядом и руками, треплет холку, чешет бока, доходит до выпирающего рангоута таза. Больше всего Берко интересует белый окрас. Он мнет его и трет, рассматривает и нюхает пальцы. Плюет на пальцы, снова трет пятно. Потом оставляет свою избранницу и подходит к забору.
Клятвенно воздев десницу, Берко демонстрирует Ландсману побелевшие пальцы.
— Пятна-то фальшивые.
Он снова отходит для разбега. Ландсман и Дик отступают от забора подальше. Берко ухает, прыгает, бухается наземь.
— Показуха, — комментирует Ландсман.
— Как всегда, — замечает Дик.
— Значит, корова в маскхалате…
— Точно.
— На рыжей корове белые пятна.
— Вот-вот.
— И это что-то да значит.
— В каком-то смысле, — говорит Берко. — В определенном контексте. Я полагаю, что эта корова — красная корова.
— Иди ты! — дивится Ландсман. — Неужто красная?
— Это все ваши хитрые еврейские штучки, — ядовито бормочет Дик.
— Пара адума. Красная корова, рыжая телица… — вещает Берко. — Отстроится храм в Иерусалиме, и для жертвоприношении, по Писанию, нужна специфическая корова. Рыжая телица без пятна, без изъяна. Штука достаточно редкая. С начала времен их, что ли, всего девять экземпляров попалось. Клевер с пятью лепестками. Крутая штука.
— Когда рак свистнет… Когда Храм отстроят, — говорит Ландсман, думая о дантисте Бухбиндере и его идиотском музеe, — то есть после явления Мессии?
— Кое-кто полагает, — разъясняет Берко, начиная понимать то, что начинает понимать Ландсман, — что Мессия задержится с визитом до тех пор, пока не отстроят Храм. Пока не возведут алтарь. Кровавые жертвоприношения, жрецы, ансамбль песни и пляски…
— Значит, если ты поймал красную телку и у тебя вся нужная фигня готова, там, шляпы с нажопниками… Ну, и Храм, значит, сляпан. Значит, ты силком заставишь Мессию вынырнуть?
— Упаси Боже, я человек не религиозный, — встревает Дик. — Но я все же вынужден вмешаться и подчеркнуть, что Спаситель уже явился в мир сей, и вы, пидоры поганые, пришили этого бедного засранца, укокошили нах… ни за хрен собачий.
Издали доносится искаженный динамиком человеческий голос, иврит пустынников. Ландсман падает духом, пятится.
— Пошли отсюда, — вносит он конкретное деловое предложение. — Я у них уже нагостился. Больше не тянет.
Они возвращаются в машину. Дик запускает двигатель, но держит на нейтралке и с тормоза не снимает. Они сидят, дымят. Ландсман стреляет у Дика одну из его черных и вынужден признать их энергетический потенциал.
— Хочу вернуться к одному моменту, Вилли, — выдувает Ландсман вместе с дымом выкуренного до половины «Нэта Шермана». — И очень бы хотел, чтобы ты меня опроверг.
— Постараюсь.
— Ехали это мы сюда, и ты намекал так и этак, что исходит от сего места этакий душок…
— Букет вони.
— Деньгами воняет?
— Что ж тут опровергнешь…
— Душевное волнение я ощущал с первой минуты, как услышал об этом местечке. Теперь ознакомился с ним поближе. От парадного входа до этих подпольных коров. И все меньше покоя в душе моей.
— Ну и что?
— Понимаешь, плевать, сколько именно денег они тут рассеивают в пространство. Разумеется, какой-то член вашего совета время от времени получает от какого-то еврея какой-то бакшиш. Бизнес есть бизнес: доллар и в тундре доллар и тэ дэ. Болтают же люди, что нелегальное движение товаров и денег через демаркационную линию — главный фактор, способствующий любви, дружбе и взаимопониманию между великими еврейским и тлингитским народами.
— Ну-ну…
— Очевидно, что эти евреи, что бы они тут ни делали, не желают делиться секретами с остальными евреями. Ситка — как дом, в котором слишком много жильцов и слишком мало кроватей. Все всё друг о друге знают. Большой штетль без маленьких секретов. Так что тайны лучше прятать здесь.
— Ну…
— Но запах или не запах, бизнес или бабки, тайны или нет, простите великодушно, невозможно представить себе, что тлингиты позволили каким-то евреям заявиться сюда, в самое сердце своей территории, и построить все это. Сколько бы еврейских денег в индейские карманы ни перекачать.
— Ты хочешь сказать, что даже такие обормоты, как мы, индейцы, не отдадут свою землю злейшему врагу?
— Пусть мы, евреи, злейшие враги человечества, плетем коварные сети для мира, спрятавшись на обратной стороне Луны. Но все равно мы не всесильны. Такая формулировка тебя устроит?
