Владимир Шкаликов - Колымский тоннель
— Благополучные гости будут искать общий язык с благополучными хозяевами!.. Найдут и без нас. А мы пойдем туда, где мучают таких, как Саша Краснов.
— Пополните ряды жертв, — Александр морщился. — Ни черта от вас там пользы не будет. Кинут за колючку и замучают.
— Ваше место не там, а здесь, — Светлана от бессилия убедить то металась по комнате, то садилась и раскачивалась как пантера в клетке. — Там про вас есть очень точная пословица: "Где родился, там и пригодился". Вас не поймут даже сами рабы.
— Потому что они все там рабы, — рявкнул Александр.
— Мы не имеем права вмешиваться в чужие дела, — убеждал Такэси. — Для Лабирии достаточно того, что мы открыли. Опасность идеократии — крупнейший вклад в становление староверства как науки. Зная, чего опасаться, общество может чувствовать себя увереннее.
Макс Нарук, который передумал рвать со староверами, дабы постоянным оппонированием смягчить их экстремизм, спорил со всеми сразу:
— Поздравляю Ивана с Гансом. Они делают все, чтобы староверство рухнуло: пытаются ценой собственной жизни доказать его вредоносность. Лучше пускай откроют еще какую-нибудь социальную гадость, какое-нибудь ископаемое пугало, чтобы нам уютнее жилось… Кстати, что означает эта ваша "идеократия"?
— Мягко выражаясь, — объяснил Такэси, — эта словесная конструкция определяет такую систему отношений в обществе, когда вся жизнь, включая и личную, подчинена одной-единственной цели, идее, установке, как правило, неосуществимой и потому особенно почитаемой…
— А нельзя ли объяснить этот бред более доступно? — брезгливо перебил Нарук.
— Можно! — резко ответил Александр. — Пусть все вкалывают день и ночь, голодные и раздетые, чтобы когда-нибудь потом все могли ни черта не делать.
— Бред! — повторил спокойно Макс. — Ты слишком утрируешь. Такэси?
— Ну, предположим, — сказал Кампай, — будет решено лететь на Луну, и вся Лабирия будет заниматься только подготовкой этого полета. Недосыпать, недоедать, надрываться на работе…
— Чтобы полетели какие-нибудь пятеро? — Нарук источал презрение. — А на Луне — что?
— Слава, первенство…
— Перед кем? Этих пятерых перед всеми нами?
— Нет. Нашей страны перед другими.
— А-а, это что-то резерватское… Нет, ребята, это бред. Но, в общем, я понял. Стоило ли только это открывать? Это закрыть надо. И покрепче. — Нарук повернулся к Такэси. — Кампай! Ведь это как раз я и видел тогда в гроте. Но того, кто это разгласит, я первым предложу сослать на Остров Скорби.
Тут и явились Васса и Кросс. В той же одежде, в том же гриме. Постучали в дверь и сразу вошли, как к себе в "Палитру".
— Привет, — сказал Васса. И попросил двух Красновых: — Знакомьте нас, братья.
Знакомство произошло молниеносно, потому что заочно оно состоялось давно и подробно.
— Мы знаем, что общение с нами изнурительно, — сказал Кросс. — Это постоянное неравенство с подслушиванием ваших мыслей болезненно и для нас. Поэтому давайте привыкать постепенно.
— Если этого вообще хотите, — добавил Васса.
Привыкание началось и длилось недолго. Гости просили выяснить мнение народа о необходимости и возможности прямого контакта, назначили желаемое время для экранной встречи и откланялись, пожелав Гансу с Иваном успешного рейда через тоннель.
— Что вы об этом думаете? — быстро спросил Такэси.
— Оказывать помощь — истинно человеческое дело, — был ответ. — Но оказывать, а не навязывать. Если это удастся, желаем вам успеха, от всей души.
Они ушли.
Поднялись и Иван с Гансом. Они намеревались отправляться утром. У них уже все было готово, даже ТАМОШНЯЯ одежда. Вместе с ними, продолжая спорить, ушли Такэси и Нарук.
— Ах, пропадут пацаны, — сказал Александр, когда остались втроем.
— Их нельзя пускать, — сказала Светлана.
— Помощь оказывают, а не навязывают, — передразнил пришельцев Александр.
— Сашенька! — Светлана схватила его за рукав. — Ну давай их не пустим! Ты же сильнее, ты один их скрутишь! А мы тебе поможем, да, Васенька?
— Каждый волен в своей судьбе, — ответил Василий тихо и медленно.
— Ты прав, — Александр поднялся. — Пусть они идут.
— Саша!
— У них есть силы, — сказал Александр, задержавшись у двери. — У них есть надежда и вера. Я сам бы с ними, да у меня внутри пу-у-усто… Не выношу, когда над душой стоят. А там, братцы, хуже Резервата. Ну, здравствуйте.
Они остались вдвоем, и это была их ночь. Такая, каких не бывало. Вся-вся, до последней минуты, до первого солнечного луча.
И тогда Василий стал одеваться, жалея, что некогда выручать из такэсиного музея свою настоящую одежду второго срока.
Она поняла мгновенно и молча бросилась отбирать пистолет. Он заломил ей руки за спину и прижал ее к себе:
— Светка, Светочка, не могу я.
— Нет, Вася, ни за что.
— Да неужели тебя ни разу не тянуло назад?
Она вырвалась, оттолкнула, посмотрела тем чужим взглядом, какого он никак не мог понять и боялся. И сказала строго:
— Сядь. К первому вагону ты все равно опоздал. Времени хватит. Я жена тебе и требую, чтоб ты… В общем, поговорим сначала, а потом, раз уж так… Садись. Нет, пошли на кухню. Будем завтракать и разговаривать. Не бойся, удерживать силой не буду. Ты — свободный человек. Но об этом — о свободе твоей — мы поговорим.
Он сидел за кухонным столом, она что-то резала и перемешивала. Он только слушал, а она говорила. Так, наверно, мать говорила бы с ним, будь у него мать.
— Ты, Вася, детдомовский. А я — домашняя. Ты не знаешь того, что знаю я. ТАМ, куда ты хочешь вернуться, ты не будешь таким храбрым, как здесь. Потому что здесь храбрым быть разрешено, а ТАМ — нет. А быть храбрым без разрешения ты не умеешь. Мы оба с тобой не умеем. Потому что мы с тобой выросли в большом детдоме. Страна — детдом, понимаешь? Чтоб быть свободными, нам с тобой культуры не хватает. И как бы меня туда ни тянуло, я ни за что не вернусь. ТАМ требуется: "Живи, как все", а это недостойно человеческой природы. Это животному в стаде выгодно жить, как все — так безопаснее. ТАМ говорят, что жизнь человека — борьба. А на самом деле — это разнообразный труд, радостный для человека и не вредный для окружающих. ТАМ, Вася, твой так называемый труд был вреден. Неужели ты так по нему скучаешь?
— Да ты не о том, — начал Василий.
— Нет, я о том. Это здесь ты мог бы ничем не заниматься и жить припеваючи, пока не надоест. А там ты обязан будешь работать, ибо там "кто не работает, тот не ест". ТАМ ты ничего не сможешь, кроме как снова быть военным. И то, если поверят. А они не поверят. Потому что ТАМ не верят никому. ТАМ они сами себе не верят, сами себя боятся!.. Что, не видел меня такую? Смотри напоследок.
— Туда пойдут ребята, — сказал Василий. — Что они без меня…
— То же, Васенька, что и с тобой. Ноль без палочки. Ты под утро уснул, а я по ним плакала. Их там будут судить как американских шпионов. Их уничтожат… Но они не безумцы, у меня просто не хватает культуры, чтобы правильно назвать. Они пошли туда не для Лабирии. И даже не для тех, кого хотят спасать. Это нужно ИМ.
— Зачем? Какая польза?
— Вот видишь, и ты научился — о пользе. А они сейчас — не для пользы. Им нужно — вот и все. Им не результат важен, хоть они и сами этого не понимают. Им важно движение! И это не игра. Это даже не жизнь. Это выше. Нет у меня для этого слов. Я это понимаю и ты пойми, как сможешь.
— А у меня что, по-твоему?
— А у тебя — блажь. Рабская тоска по хозяину… Погоди, я забыла. Тут еще один сон. Тебе надо прочесть. Я приснилась себе мужчиной.
Она принесла свою тетрадь.
— Ешь и читай. И заклинаю тебя, подумай, почувствуй, как я, чтобы не жалеть потом.
Василий открыл тетрадь там, где было заложено.
"СОН О СВОБОДЕ
Одиночество до сих пор представляется мне приятнейшим из состояний. Только теперь мне достаточно для этого закрыть глаза. Или, в наилучшем случае, лежать с открытыми глазами в полной темноте и тишине. Я сделал очень интересное наблюдение: с закрытыми глазами и на свету никогда не увидишь того, что видится в темноте при открытых глазах. Только темнота нужна глубокая, без звезд на небе и без каких-либо пятен света на стене. Только в таком одиночестве ко мне является молодость…
Нужны ли старому человеку воспоминания о молодости? О да! Я уверен, что они продляют жизнь. А жить старому человеку хочется гораздо сильнее, чем молодому. Ибо старик уже различает свой конец, тогда как молодой вполне удовлетворяется уверенностью в собственном бессмертии.
Как ни странно, в моей молодости легко уживались рядом вера в собственное бессмертие и стремление к одиночеству, то есть легкомыслие и любовь к размышлениям. Казалось бы, размышления должны были привести к мыслям о смерти. Но это не случалось ни разу. Я был общителен и весел и одиночества искал в те времена лишь для того, чтобы обдумать последний разговор с друзьями, повспоминать сладкую ночь, проведенную в женском обществе, да измыслить новую проделку, чтобы поразить тех, о ком я любил размышлять.
