Лабух - Иван Валерьевич Оченков
— Маэстро, — раздался рядом восторженный шёпот пианиста. — Каюсь, мне не приходилось слышать ваших выступлений прежде, но я уверен, что сегодня вы превзошли сами себя!
— В самом деле?
— Конечно. Скажу больше, работа с вами неимоверно обогатила нас!
— И вас тоже?
— Ну, разумеется.
— Фима, боюсь, вы даже представить себе не можете насколько… Но всё равно, спасибо!
— Николай Афанасьевич, — оттер от меня восторженного фаната Шумин. — Нам надобно поговорить.
— Слушаю вас внимательнейшим образом, Михаил Маркович.
— Наедине.
— Любой каприз за ваши деньги!
— Вы совершенно правильно меня поняли, — таинственно улыбаясь, продолжил дирижёр, как только мы остались одни. — Речь пойдёт о деньгах.
— Обожаю такие разговоры!
— Ваш бенефис прошёл весьма удачно. И нам всем удалось на этом хорошо заработать, — скороговоркой протараторил он, протягивая тоненькую пачку денег. — Вот ваш гонорар!
— Спасибо! — искренне поблагодарил я, поскольку об оплате речь не шла от слова совсем, и это оказалось до крайности приятным бонусом.
— И это может быть только началом!
— Что?
— Как вы смотрите на то, чтобы вступить в «Мосэстраду»?
— Вы серьёзно?
— Более чем. Нам нужен такой человек! К тому же, у вас сейчас нет партнёрши…
— Даже не знаю. Привык, знаете ли, жить свободным художником…
— Боитесь, не отпустят? — со значением показал пальцем вверх Шумин.
— С этой конторой у меня нет контракта!
— Ну, и прекрасно! Соглашайтесь.
— Очень благодарен за предложение. У меня сейчас действительно не самые лучшие времена. Но, нужно подумать.
— Конечно-конечно! Где вас найти?
— В «Меблированных комнатах Сахарова» на Ордынке.
— Вот оно что…
— Вы знаете это место?
— Скорее знавал его хозяина. Причём, ещё в те далёкие времена, когда он был не то что Сахаровичем, но просто Цукерманом. Знаете что, могу гарантировать, как только станете членом «Мосэстрады» мгновенно получите комнату в общежитии работников культуры! Там возможно, не так комфортно, но никто не станет драть с вас три шкуры.
На самом деле, это было и впрямь очень привлекательное предложение. И его стоило принять, если, конечно, сегодняшняя неудача не озлобит компетентные органы. А пока…
— Постойте, господин артист! — остановил меня на улице плотный субъект в надвинутой на глаза кепке. — С вами хотят поговорить…
[1] «Моя Марусечка» Муз. Герда Вильнова сл. Петра Лещенко.
[2] «Я возвращаю вам портрет» Муз. Е. Розенфельда. Сл. Н. Венгерского.
[3] В нашей истории Розенфельд написал эту мелодию в 1939 году.
Глава 18
Можно было, конечно, сказать, что не хочу никого видеть и уж тем более разговаривать, но упершийся в бок ствол нагана почему-то отбил всякое желание возражать. Пришлось дойти вместе с незнакомцем до извозчика и отправляться в полную неизвестность.
Дом, куда меня привезли, оказался чем-то похож на жилище родственников Куницыной. Такие же бревенчатые стены на кирпичном основании, маленькие окошки со ставнями, крытая железом крыша. Разве что внутри тесных комнат не радушные родственники, а крепкие мужики с угрюмыми лицами, в фигурах которых ещё можно было угадать военную выправку.
— Добрый вечер, господин Семёнов, — без особой радости в голосе поприветствовал меня Болховский. — Или предпочитаете именоваться Северным?
— Вы пригласили меня, чтобы это выяснить?
— Нет, разумеется, — чуть скривил губы Жорж. — Нам нужно поговорить.
— О чём?
— В первую очередь, о Марье Георгиевне и наших с вами непростых отношениях.
— Нет у нас с вами никаких отношений!
— Хорошо бы, если так. Но вы зачем-то сочиняете и поёте жалостные песни, да так, что на всех московских углах только и говорят о вашем расставании. Полагаете, Маше приятно слышать все эти разглагольствования и сплетни?
— О, господи! Скажите, Юрий, как вас там…
— Андреевич!
— Вы, правда, думаете, что эта планета крутится исключительно вокруг вас и мне больше нечего делать, как страдать по покинувшей меня мадемуазель Куницыной? Это просто песня. Очень хорошая и просто обречённая стать популярной! Но не более…
— Не знаю, — смешался бывший офицер. — Может вы и правы. Однако мне почему-то кажется, что у Марьи Георгиевна ещё имеются к вам чувства. Оно и неудивительно, я долго отсутствовал, а вы, напротив, были рядом…
— Предлагаете жить втроём?
— Слушай, ты… — дёрнулся оскорблённый в лучших чувствах Болховский.
— Для тебя, морда белогвардейская, Николай Афанасьевич!
— Если бы я не обещался Маше, то пристрелил теперь же, как бешеную собаку!
— Не гони, фраер! Если со мной что-то случится, начнутся поиски. Станут шерстить ближайшее окружение и выйдут на Куницыну. А там и до тебя недалеко…
Некоторое время мы мерялись взглядами, категорически не желая уступать друг другу. Но тут открылась дверь, и в неё заглянул человек привезший меня. Жорж на минуту вышел и о чём-то с ним пошептался, после чего вернулся совсем другим человеком. У него даже изменилось выражение лица.
— Николай Афанасьевич, мы не с того начали и, кажется, наговорили друг другу лишнего.
— А теперь поцелуемся и расстанемся друзьями?
— Скажите, вы, правда, хотели бы покинуть СССР? — не обращая внимания на издёвку, спросил Болховский.
— О чём это вы?
— Бросьте! Мне Маша рассказала о вас всё.
— Да ладно!
— Ну, или почти всё. Просто мне интересно, вы воевали на стороне красных, а теперь не желаете жить в стране, которую сами создали?
— Что-то я не помню, чтобы делился с мадемуазель Куницыной подобными идеями, — осторожно ответил я, и вдруг вспомнил, что Маша была довольно-таки близка с Фимой Востриковой, более известной под псевдонимом Корделия.
Чёрт возьми, у этих подружек между собой вообще секретов не было⁈
— Тем не менее, такие планы у вас есть.
— Боюсь, вас неправильно информировали. Пока мои намерения не идут дальше гастролей.
— Позвольте осведомиться, зачем?
— Странный вопрос. Людей посмотреть, себя показать. Денег заработать…
— Отлично. А что, если мы можем быть
