Дмитрий Калюжный - Зона сна
Стас её ещё сам не дочитал, но отказать Мими не мог.
Ударила рында к обеду.
От России на всемирную выставку в Париж художников всего ехало восемь душ, девятым в их группе числился доктор искусствоведения Андрей Чегодаев, а за их столом в ресторане, как оказалось, был и неожиданный десятый: Виталий Иванович Лихачёв.
– Вы сами-то из наших? Человек искусства? Или… по другому какому ведомству проходите?.. – тревожно спросил его Чегодаев.
– Юридическое обслуживание, сэр. Я улаживаю конфликты. Господа! Предположим, чью-то картину хотят купить, но стороны не сходятся в цене. Зовите меня!
В отличие от капитанского стола, за которым кормили «звёзд», здесь не полагалось меню в кожаном переплёте. Впрочем, здесь меню не было и в любом другом переплёте. У художников только поинтересовались, мясное или рыбное блюдо подавать в качестве горячего.
А напитки – отдельно, за свой счёт.
Услышав об этом, живописцы приуныли. Они рассчитывали, что хотя бы по соточке нальют бесплатно. Но морской воздух пробуждает аппетит, поэтому некоторые набросились на салат из крабов, а некоторые… из числа тех, кто знал, с кем надо дружить, затеяли обсуждение животрепещущего вопроса: не взять ли в складчину литровую бутыль водки? Лихачёв делал вид, что их не слышит, потом ушёл, вернулся, а прибежавший следом стюард стал живо загромождать их стол графинчиками, приговаривая: подарок-с от неизвестного благодетеля.
Андрей Чегодаев, что было в его характере, устроил сквалыжный допрос: почему да с какой целью Виталик спаивает творческую интеллигенцию, на что тот, смеясь, отвечал, что его претензии юридически не обоснованы: благодетель-то неизвестен! Художники искусствоведа, как оно от веку заведено, заклеймили придирой, постановили ему не наливать, а сами выпили за начало плавания. Потом за то, чтобы доплыть. Потом – чтобы вернуться.
К столу капитана, который обедал вместе с самыми важными персонами из числа пассажиров, проследовала Марина в сопровождении министра культуры Российской республики, его жены, верной Мими и прочих. Увидев их, вскочил на ноги портретист Михаил Соколов.
Это был довольно пухлый субъект, носивший маленькое лицо, затерянное в куче многочисленных щёк и подбородков. Стас имел возможность, переодеваясь в петроградской квартире Анджея Януарьевича, видеть портрет работы этого художника: отчим был изображён в полный рост, в парадном мундире, с саблей на боку. Особенно поражала монументальная золочёная рама.
– Господа! – восторженно прокричал Соколов. – Я поднимаю свой бокал за нашу власть, наше правительство твёрдой руки, которое уверенно выводит страну из кризиса, бьёт националистов, борется с бедностью и…
– …и катает нас в Париж на халяву! – весело добавил авангардист Коля Терещенко.
– Пошёл ты, – нагнувшись, с ненавистью прошипел Соколов, страшно выпучив глаза и тряся всеми своими щеками и подбородками; потом выпрямился и закончил, с каждым словом повышая свой и без того тонкий голос:
– И за нашу хозяйку, Марину Антоновну Деникину!
Художники закричали «ура!» и выпили; от других столиков тоже послышались крики поддержки и звон бокалов; Лихачёв, вместо того чтобы пить, аплодировал.
Художник по фамилии Старбёрдский педантично долбал Колю Терещенко:
– Наша поездка – это не халява, как вы изволили выразиться, господин малоросс, а признание таланта и наших заслуг перед отечественной культурой, чтобы мы и далее… в меру сил… способствовали процветанию России. Полагаю, что и вас для этой поездки не на помойке нашли. Могли бы соответственно уважать власть.
– Да уж, ты, Коля, язык-то попридержи! – присоединился баталист Котов. – Ладно бы ты один ехал. Ежели без нас – трепись во всю ивановскую! А так у нас из-за твоего языка могут быть неприятности. Забыл, что ли, о чём на инструктаже в Депнарбезе говорили?..
– Чем собачиться, лучше бы выпили да помирились, – предложил ещё один Коля, Мурзин, мастер миниатюрного жанра и спец по морским татуировкам.
– А мне на инструктаже говорили, что пить нельзя, – подначил Лихачёв.
– Э, э, – замахал руками график Дрёмов. – Вы, уважаемый, не путайте. Пить нельзя во время выставки. А пить вообще, наоборот, поощряется.
Принесли the stеak.[62] Под горячее налили ещё по одной. Лица художников на глазах мягчели. Чегодаев, не иначе чтобы доказать свою личную полезность в этой поездке – в которой все прочие сильно сомневались, – затеял спор о французских импрессионистах. Никто его не слушал, и только баталист Котов бубнил:
– Если хочешь писать стог сена, сначала изучи его устройство, сам научись косить, скирдовать и так далее. А потом берись за кисть. И я тебе – поверю! А эти?..
– Нет, импрессионизм – первейшее лекарство от чумы реализма, – вещал отлучённый от выпивки Чегодаев. – Академисты слишком хорошо выучили анатомию. Они обтягивают кожей каркас; на полотне получается не человек, а его труп-п. А гуманизм, которым декорировали его наши передвижники, покойника никак не оживит. Говорил же Клод Моне: «Я пишу мир таким, каким его мог бы увидеть внезапно прозревший слепец».
Его собеседник достиг той уже степени опьянения, когда держать связность разговора невозможно. И всё, что искусствовед получил от него в ответ, было:
– Так выпей, собака, и прозрей!
И Чегодаев, махнув рукой на искусство, выпил.
Марина, министр культуры, его жена, а также меценат и финансист Краснер с дочерью Наташей обедали за одним столом с капитаном. Предусматривалось, что иногда с капитаном будут обедать англичане, а Марине достанется старпом. Художник Скорцев, Стас и ещё несколько высших членов их делегации – в том числе Лёня и Геня, из тех, кого полковник Лихачёв называл «записными женихами», – питались за столом, лишь ненамного отстоящим от стола капитана.
Усевшиеся за элитные столики одобрительными улыбками и поднятием бокалов ответили художникам, поднявшим тост за правительство и Марину, и приступили к трапезе. Стас слышал, как Марина говорила капитану, какой у него чудесный корабль; потом, моргая чёрными ресницами, ему что-то сказала Мими. И вдруг он обнаружил, что эта тихоня Мими, аккуратно отрезая кусочки мяса, отвечая на реплики, улыбаясь, промокая мягкие свои губки салфеточкой, изредка бросает на него взгляды, даже не смущаясь, что он это заметил.
Кто она такая? С первой их встречи и прогулки по Нескучному саду Стас этого не понял. Воспитательница? Нет, Марина помыкала ею как хотела. Никаких обязанностей прислуги она тоже не выполняла; и вообще у Марины была здесь горничная, высокая некрасивая девица… Подружка? Маловероятно – Мими была старше Марины едва не вдвое. Отчего-то вспомнилась любимая поговорка Кормчего: «Ложка в бане не посуда, девка бабе не подруга». Когда полковник Лихачёв был у него дома, Стас поинтересовался и услышал в ответ, что «эта Мими страшно умная – она при Марине вроде ходячей энциклопедии».
Неужели правда? Интересно. Вот и сегодня – как она вцепилась в книгу Букашкова своими маленькими пальчиками… Нынче первый день их не такого уж и короткого плавания, будет время разобраться.
Стас пропустил, кто затеял разговор о снобах. Вроде говорили о живописи и выставке и о том, что любители, приходящие на выставки, – снобы. Затем он уловил реплику Наташи Краснер, дочери финансиста, уже взрослой девочки с собственным мнением:
– Сноб – человек утончённый, с изысканным вкусом. Быть снобом достойно.
Что-то ответил её отец, потом ещё кто-то, потом Мими толкнула целую речь… Одноногий Скорцев недоумённо покачал головой и негромко сказал Стасу:
– Это парадокс. Элита разных стран устроила войну. Погибли миллионы «неблагородных» людей. Двадцать лет спустя та же элита организует выставку художников-ветеранов; художники не удостоились обеда за столом с капитаном! А они сидят рассуждают, кто тут снобы!
Стас усмехнулся:
– Вы своим собратьям – ох, смотрите, как они напились! – вы им, помнится, давали не очень лестную оценку. А сами-то вместе с элитой, за столом капитана!
– Юноша, на будущее советую: не пытайтесь выводить теорию из частного примера, а только из их обобщений. То, что наши художники лизоблюды и пройдохи, не уничтожает того факта, что они ветераны войны. Может, в других условиях они не стали бы лизоблюдами? И не стали бы снобами? Нам это узнать не дано…
В этот момент встал, качаясь, министр культуры. Он каждый раз, когда остальные чуть пригубливали фужер с вином, хлопал рюмочку коньяку, и теперь достиг окончательного душевного подъёма.
– Гасспада! – провизжал он, в одной руке держа рюмочку, а второй размахивая невпопад. – Выпьем все, как один, за гения русского народа, за Антона Иваныча Деникина! Ура! – И махом высадил содержимое рюмки.
Зал, уже наполовину пустой, равнодушно гудел; никто не отозвался на выходку министра.
