Филарет – Патриарх Московский (книга вторая) - Михаил Васильевич Шелест
— Отец, скажи ему, что, если он будет лаяться, я вообще уйду. Зачем мне эти нервы?
— Не ерепенься, Данила! — попытался укоротить нрав брата отец Фёдора. — Фёдька дело говорит. Не от него сия указка, а от царя. Правильно Федька говорит. Надо грамоте учиться.
— Да не идёт у меня эта ваша грамота! — почти вскричал дядька Данила. — Не понимаю я эту вашу цифирь. Что такое сотня и тысяча буквами — понимаю, а как складывать эти тысячи — не понимаю. Да и к чему считать ядра и пули? Чем больше, тем лучше! Карты какие-то придумали. Метры и километры! Мать их ити! Мы сколько лет в походы хаживали без карт и ничего… И крымчаков били, и Казань брали, и Астрахань. А тут… Рассчитай, видите ли, успеет ли войско дойти от Москвы до Коломны за два дня, если отряд идёт десять километров в час, а до Коломны всего двести этих самых кило, мать их, метров!
Фёдор даже фыркнул от удивления, от того, что дядька почти слово в слово повторил условие самой простой задачи.
— На хрена мне это считать, когда я и так знаю, что не дойдёт? Зачем мне, воеводе, это знать, Федюня? Зачем мне знать, кто сколько провизии должен с собой взять? Пусть берут сколько хотят! Ты думаешь, если я скажу сотнику, чтобы тот сказал десятнику, чтобы тот сказал ратнику, чтобы тот взял в поход десять мешков овса, тот возьмёт? Хера с два! Он возьмёт пять, а остальное сопрёт в другой сотне, или выпросит у меня в обозе.
— Вот, видишь, дядька Данила, ты сам говоришь, что возьмёшь с собой овёс не только на свой отряд, но и с запасом, полагая, что у других корм закончится раньше.
— Ну, так всегда было и будет. Сколько корма не бери, все равно не хватит и поголодать придётся. Поэтому берём сколько есть.
— Ты сам слышишь, что говоришь? «Берём сколько есть…» У кого есть? У себя из закромов ты берёшь? Ты у крестьян забираешь всё, что есть! А им потом зубы на полки класть?
Дядька Данила отпрянул удивившись, а потом фыркнув ответил:
— Крестьяне? Зубы на полки? Да они и на горохе выживут! Или на каше на берёзовой… Корешков накопают.
Он махнул рукой.
— Эти выживут. Привычные.
Тут возмутился Фёдор.
— Вот, паразит ты дядька Данила. Настоящий паразит. Тебе, значит, сдохнут твои крестьяне, или нет, — безразлично?
— Что это значит, «паразит»? Ты что лаешься, стервец, латинскими словами?
Он снова обернул лицо к отцу Фёдора.
— Я его, точно, пришибу, Никитка. Да, что же это такое? Мы, чай, в моём доме сидим!
— Ты, Фёдор, и впрямь, того… Не лайся…
Никита Романович выглядел усталым. Накануне они с сыном имели долгую и утомительную беседу, во время которой отец попытался повлиять на сына физически, но тот, какими-то хитрым образом сначала изворачивался, а потом несколько раз так прихватил отцовскую руку, что едва не сломал. Никита Романович от бессилия возбудился настолько, что поднял на сына не только руку, но и кинжал. И тогда Фёдор, прихватил его руку и шею так, что Никита Романович сомлел, а очнувшись, едва вспомнил, что произошло.
Он откашлялся и сказал, обращаясь к сыну:
— Ты, Фёдор, не лайся, а объясни нормальным языком.
Он снова кашлянул.
— Как мне вчера… Я-то знаю, что есть — «паразит», ты пояснил, а Данила не знает.
Фёдор хмыкнул, вспомнив вчерашний вечер.
— Паразит, дядька Данила, это — человек, питающийся за счёт еды другого человека. И заметь, паразиту всё равно, хватит ли самому кормильцу еды для прокорма.
— Ха! Ну, так и правильно! Мы и есть все паразиты, ибо живём за счёт крестьян. Они же работают на нас. Полбу-овёс сеют, овощи выращивают… Так Богом положено. Мы их от супостатов щитим, а они нам кормом за то платят.
Фёдор хмыкнул.
— Ты, дядька, на Бога не кивай. Что там Богом положено, одному Богу известно. Но ты сам сказал, «щитим», значит ты должен защищать крестьянина, а не доводить его и его детей до голодной смерти.
Данила Романович понял, что сболтнул не то, что надо было и нахмурился.
— Э-э-э… Мы власть великокняжескую щитим, а князь, то бишь — царь, — поправил себя Данила, — Богом ставленный.
— Давай не будем судить о власти царской. Не нашего то ума дело… Но без крестьян, что тебя кормят и царя с боярами, одними набегами на соседей не проживёшь. А значит что?
Фёдор, выпучив глаза, посмотрел на дядьку.
— Что? — испуганно спросил тот.
— А то, что считать надо потребность войск во всём, чтобы тяглом не обременять крестьян и мастеров чрезмерно, чтобы казну зря не транжирить. Ты бы видел, сколько в казне прелой рухляди: и пушнины, и тканей, и одежды. Зерна сколько портится?
— Рыбы, мяса… А ведь везут и везут ежедневно. Оно портится, а его везут и везут. Дьякам то что? Написали цифирь, чтобы не дай Бог бояре, да и дьяки, чего греха таить, голодными не остались, а как крестьянин, рыбарь или охотник справится с тяглом, и дела нет. Вот чем царь-государь озадачился, дядька Данила, пройдя по казённым казематам.
— Ты, небось, и озадачил его, — недовольно буркнул Данила Романович. — Михайло Петрович жалился, что всё ты перевернул в казначействе своим новым «учётом» и счётом. Где он сейчас, кстати? Не видать что-то.
— В Александровскую слободу отъехал. Царский казённый двор ставит, запасы готовит. Туда скоро переедем. Там царь жить и судить будет.
— Да-а-а… Расстраивается, бают, Слобода. Прослышали многие про царский переезд. Тут, значится, Володимир Старицкий рулить останется?
— С чего взял? — спросил Фёдор.
— Кому ещё, то? Не Шуйским же?
Данила Романович посмотрел на племянника с особым прищуром. Он не слегка взопрел от трудного разговора и по его вытянутому лицу с высокого лба стекали ручьи пота. Он постоянно обтирался рукавом просторной, шитой цветной нитью, рубахой. Перед ним на столе стоял давно опустошённые кувшин и кружка, в которые он то и дело поглядывал, может быть надеясь, что там появится живительная влага.
Двоюродный дядька Фёдора — Василий Михайлович Яковлев, молча поглядывал на племянника
