Царь нигилистов 2 - Наталья Львовна Точильникова
— Это было ужасно смешно, — продолжил Саша, — хотя я то краснел, то бледнел. Мне бы хотелось прочитать дальше. Хотя, наверное, книга не для чтения вслух. Со слишком пикантных подробностей начинается. И я не знаю, пойму ли я французский 16-го века. Он, наверное, очень устарел?
— Точно не для чтения вслух, — улыбнулся Куриар.
— Тогда что-то другое. Можно, конечно, вспомнить Дюма. Послушаю с удовольствием. Или Гюго. Знаете, я так и не прочитал «Отверженных». Знаю, что книга тяжелая, но это же мастрид.
— «Отверженных»? — переспросил Куриар. — Я не знаю такого романа.
— Может быть, я неправильно называю. Они, на самом деле, скорее, «Ничтожные»…
— Все равно.
— А «Собор Парижской Богоматери» издан?
— Конечно. Правда, на русском не полностью.
— Можно его. На французском. А почему не полностью?
— Цензура не все пропустила.
— Боже мой! Что там цензуре не пропускать?
Про «душу дьяволу продам за ночь с тобой» было в тексте Гюго? Или это только мюзикл? Саша, хоть убей, не помнил. Но, на всякий случай, решил не цитировать.
Куриар тонко улыбнулся.
— Посмотрим, — сказал он.
Отдельного урока русской литературы не было, был урок русской словесности.
Когда-то, еще в советской школе, для Саши было сущим мучением писать школьные идеологически выдержанные сочинения по литературе, и он их главным образом списывал у различных критиков: от Добролюбова до советских — Цейтлина и Гуковского.
В Перестройку стало возможным несколько отступать от канона, и дело пошло на лад. Правда, не без эксцессов. Тогда Саша получил свою первую и последнюю двойку по литературе за сочинение на тему «Герой нашего времени». Само собой, Саша решил трактовать тему, как Лермонтов, а не проставлять героев — строителей социализма. Герой эпохи заката тоталитаризма оказался у Саши разочарованным в жизни потерянным человеком, а не пламенным коммунистом.
Сочинение Саша писал в основном по свеженапечатанной в журнале «Октябрь» повести Виктора Астафьева «Печальный детектив». Ситуация осложнялась тем, что Саша читал эту повесть, а учительница, видимо, нет. По крайней мере, она упрекнула класс в том, что кое-кто использовал в своих сочинениях несуществующие произведения. И Саша воспринял это на свой счет.
В общем-то, единственную не двойку (а именно пятерку) за сочинение получила одна из четырех девушек в классе — комсорг, написавшая то, что надо. В математике барышня не разбиралась от слова «совсем», и, в результате, обладала нулевым авторитетом. Ее сочинение учительница зачитала как образцовое под громовой хохот не верящих в коммунизм присутствующих. Ну, специфика 179-й школы.
К концу десятого класса Саша осознал, что может написать примерно все, что угодно, на какую угодно тему. Единственно что он не любил, так это лгать и лицемерить. В результате в сочинениях по литературе предпочитал менее острые темы, в основном, девятнадцатый век. Ну, ведь «вольнолюбивая лирика Пушкина» — это же правильно, это же за свободу и против тирании.
В МИФИ он несколько лет пытался пихать свои статьи в институтскую газету «Инженер-физик». До 21 августа 1991-го они туда хронически не пропихивались. Зато его хронику трех дней защиты Белого Дома напечатали сразу и без малейшей правки в первом вышедшим после событий номере.
И после этого у него печатали вообще все примерно везде.
Лафа продолжалась до второй половины двухтысячных, а потом все начало стопориться, и чем дальше, тем больше. После 2014-го его перестали печатать совсем. Причем, независимо от тематики: что на политические темы, что на чисто юридические.
Вспоминалась притча о Диогене и Аристиппе. У Диогена на ужин был хлеб и чечевица. Блестящий ученик Сократа Аристипп, обласканный тираном Сиракуз, увидев это, сказал: «Научись угождать царям, и тебе не придется есть чечевицу». На что Диоген ответил: «Научить есть чечевицу, и тебе не придется угождать царям».
Саше даже не пришлось есть чечевицу. Пока были клиенты — были деньги. И в двухтысячные их водилось даже больше, чем в девяностые. Он утратил только возможность высказываться и влиять на события.
Но навык писать, вроде, не утратил.
Так что русскую словесность ждал спокойно, тем более, что стишок про «ять» честно выучил.
Урок был посвящен Жуковскому, что было прямо приятно.
В советской школе романтика, автора слов «Боже, царя храни» и учителя царских детей, благополучно прошли мимо. Так что его фэнтези в стихах Саша читал потом самостоятельно. Это было местами довольно скучно, но эстетно.
Так что «Лесной царь» пошел на ура. Уж гораздо милее, чем «Партия и Ленин — близнецы-братья». Саша терпеть не мог Маяковского.
— Это ведь расхожий сюжет в европейском фольклоре, — не удержался Саша. — Эльфы похищают человеческого ребенка и уводят в лес. Причем, непонятно, живым или мертвым. У ирландцев, кажется, что-то такое есть.
— Да-а, — протянул Яков Карлович.
— О, дитя, иди скорей
В край болот и камышей,
За прекрасной феей вслед,
Ибо в мире столько горя,
Что тебе в нем места нет.
— процитировал Саша.
За точность цитирования, впрочем, не ручался.
Кажется, Йейтс жил несколько позже…
— Откуда это? — спросил Грот. — Я не знаю этих стихов.
— Я слышал это стихотворение во сне, когда болел, — сказал Саша. — Оригинал точно на английском: «The Stolen childe».
— Вы его слышали на английском?
— Мне кажется, и так, и так. Русский вариант помню лучше, но все равно не полностью:
Там, где с вершины горной,
Звеня, бежит вода
И в заводи озерной
Купается звезда,
Мы дремлющей форели
На ушко, еле-еле,
Нашептываем сны,
Шатром сплетаем лозы —
И с веток бузины
Отряхиваем слезы.
Собственно, текст Саша помнил потому, что когда-то пел это под гитару.
Кажется, Грот был в шоке.
— Вы раньше не интересовались поэзией, — заметил он.
— Должен же я был когда-то повзрослеть? Но это все, что я помню. У Жуковского:
Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять.
А в моем сне:
Там, где под светом лунным
Волнуется прибой,
По отмелям и дюнам,
Где берег голубой,
Мы кружимся, танцуя
Под музыку ночную
Воздушною толпой;
Под луною колдовской
Мы
