Вадим Чекунов - Тираны. Страх
Купца Сыркова тем временем подвели к разбитой ограде моста, поставили на край, придерживая с обеих сторон. Толстой смоленой веревкой его обвязали под плечи, а длинный ее конец взял в свои лапищи Омелька. «Смотри, не упусти карася!» — напутствовал силача Тимоха. Великан, вопреки своей обыкновенной привычке, не улыбался, а морщил лицо в тягостном усилии что-то сказать. «Что, Омелюшка?» — насторожился Багаев, заглядывая ему в лицо. «Пя… пянички бещал. Ишь!» — обиженно проурчал опричник. Тимоха оторопел. «Да как же тебе не стыдно! Не я ль тебе лавку тверского купца на разорение отдал? Не ты ль в муке у него извалялся, как порося в грязи, да тех самых пряников мешка два сожрал и животом опосля маялся?» — под общий хохот принялся он отчитывать товарища. Омельян задумчиво склонил голову, пытаясь припомнить, но потом снова на его зверское лицо наползла глупая улыбка: «Ищо хочу…»
Тимоха кивнул: «Будут тебе прянички, а пока лови рыбку!»
Несчастного купца столкнули с моста. Веревка стремительной черной полосой заскользила в широких ладонях Омельяна. Сырков ушел с головой под воду, скрывшись среди месива из ледяного крошева. Тимоха перегнулся через перила моста неподалеку от пролома, шарил глазами по колыхавшейся поверхности полыньи. «Тяни!» — крикнул он наконец. Омельян, ухмыляясь, принялся перебирать веревку, без усилий поднял хрипящего купца на мост и швырнул на бревна. Опричники поставили Сыркова на ноги и снова подтащили, мокрого и безвольного, к пролому. Волосы купца налипли на побелевший лоб, с бороды капало, порты облепили бессильные дрожащие ноги. Вновь полетел несчастный в воду. «Тяни!» Мелькают Омелькины руки, ползет в них черная веревка, поднимается из воды поникшее тело. Купец глухо падает на мокрый скользкий настил, кашляет и хрипит. Иван подходит ближе, наклоняется и с любопытством спрашивает: «Ну, что видел там? Чертей разглядел?» Губы Сыркова дрожат, взор блуждает. Неожиданно, собравшись с силами, он выплевывает царю в лицо дерзкие слова: «Разглядел! Много их там, и все для тебя место готовят!»
Горло Ивана клокочет от ярости, в глазах меркнет свет. В исступлении он бьет купца посохом, железное острие с хрустом вонзается в беззащитное тело. Забрызганный кровью, царь отступает, бешено глядя по сторонам. Подлетевшие опричники кромсают Сыркова на части — рубят ноги и руки, летит вниз его голова, сталкивают сапогами иссеченные останки… Иван подбегает к краю моста и плюет, метя в полынью. Вдруг из черноты выныривает отрубленная голова купца, раскрывает полный крови рот и булькающе хохочет: «Многие лета тебе, государь!..»
— Многие лета тебе, государь!
Иван очнулся и вздрогнул так сильно, что конь его беспокойно фыркнул и выгнул голову, фиолетовым глазом уставился на хозяина.
— Многие лета!
От колокольного звона, криков толпы и громкого пения псалмов кружилась голова.
— Твори волю свою с нами, православный царь! Все, что имеем, и мы сами — твои, самодержец великий!
Взметнулись хоругви в дрожащих руках.
В полумертвом утреннем свете царь плыл на коне мимо верениц склоненных людей, невидяще глядя перед собой.
Вдруг из-за согнутых спин выпрыгнул старичок-оборванец. Весело задрал голову, всю в колтунах, потряс всклокоченной бородой и поскакал верхом на палочке рядом с царем, цокая языком. Одет он был в драный мешок, с грязной шеи свисала толстая ржавая цепь. Босые ноги старичка прытко месили снег. Бельский, на миг растерявшись, перехватил узду царского коня левой рукой, а правой потянул из ножен саблю. Иван скосил глаза на юродивого и взмахом руки остановил Малютиного племянника и заодно остальных — уже и Федька спрыгнул, готов кинуться был, и Малюта конем зашибить собрался.
Старичок заржал по-лошадиному, вытаращил на царя увечные глаза — один кривой, другой сплошь затянут бельмом, зашлепал черным слюнявым ртом:
— Иванушка, покушай хлеба-соли, а не человеческой крови!
Тут уж свита не утерпела. Бросились все разом хватать дурачка, да пока толкались и мешали друг другу, тот юркнул обратно в людскую гущу и словно сквозь землю провалился.
Гневаясь не столько на выходку оборванца, сколько на бестолковых опричников, устроивших кутерьму не хуже скоморошьей, царь остановился возле ворот кремля. Спешился, снял с седла посох и, не глядя ни на кого, молча направился в собор Святой Троицы. Растерянные настоятель, воевода, знать и духовенство топтались на площади. Шагнули было следом, но остановились перед остриями пик и сабель. Опричники споро разоружили кремлевскую стражу, живой стеной перекрыли ворота. Несколько отрядов пробежало внутрь кремля, расставляя всюду свои дозоры.
Федька Басманов, глянув озорным глазом на выставленное угощение, крутанул коня и послал его шенкелями прямо на столы. Вороной взметнулся, перескочил через кувшины и блюда, влетел в стоявшую рядом толпу, а задними копытами опрокинул один из столов.
— Гойда! — захохотал Васька Грязной и по примеру Басманова направил своего коня крушить и топтать псковские пироги да закуски.
— Гойда! Гойда!
Народ закричал, заметался по площади, хлынул вдоль стен детинца. Черными тенями неслись за толпой всадники с саблями.
Упал с рассеченной головой настоятель собора, рядом с ним грузно рухнул проткнутый пикой псковский воевода. Из опрокинутого кувшина выливалось густое вино, ползло багряным змеистым ручейком к натекавшим кровавым лужам.
Иван, не обращая внимания на то, что творилось за его спиной, неторопливо шагал к собору. Поднялся по оледенелым ступеням, толкнул высокие двери.
Прислушиваясь к гулкому отзвуку своих шагов, прошел к царским вратам. Долго стоял перед иконостасом, не молясь, с пустым лицом, в холодном сумраке пустого храма.
Резко развернулся и вышел на церковное крыльцо, дернул ворот расшитого золотом кафтана, чувствуя, как густеет воздух и уходит из-под ног твердь. На миг померещилось, будто барахтается он в ледяной полынье, камнем тянет ко дну намокшая одежда, заходится в немом крике рот…
С колокольни звонить перестали — добравшиеся до верха опричники скинули служку вниз и ожидали приказа, выбивать ли клинья из балки, сбрасывать ли следом за звонарем и колокол.
Щурясь после темноты собора, Иван смотрел на ставшее светло-серым небо, и не было в его глазах ни мольбы, ни вопроса. Одна пустота.
— Не голоден ли, Иванушка?
Царь опустил взгляд и попятился к дверям собора.
Позвякивая цепью, перед ним скособочился недавний знакомец — бельмоглазый дурачок, что скакал на палочке возле коня Ивана. Теперь же в руке старика вместо «лошадки» лежал кусок сырого мяса. Нелепо выворачивая голову, чтобы кривым, но зрячим глазом видеть государя, надоедливый безумец кивнул:
— Покушай, Ивашка!
Царь в страхе схватился за набалдашник посоха, впечатал ладонь в волчью голову. Закипая гневом, взглянул из-под сведенных бровей на оборванца. Но тот лишь рассмеялся — будто курица закудахтала — и принялся твердить свое, протягивая мясной кусок:
— Покушай, покушай!
Чувствуя, что силы покидают тело и вот-вот он упадет к красным от холода ногам малоумного, Иван вяло ответил:
— Не ем мяса в пост, ибо христианин.
Юродивый тонко захохотал:
— Ты хуже поступаешь! Человеческую плоть вкушаешь!
Старик подскочил к Ивану поближе — забренчала свисавшая с шеи цепь — и назидательно прошептал:
— Ступай отсюда, прохожий человек! Не то к вечеру не на чем будет ехать.
Опять по-куриному заквохтал, сжал мясо в руке и побежал, кривясь набок, прочь из кремля.
Потрясенный Иван стоял на крыльце.
Со всех сторон через соборную площадь мчались к царю опричники, но стоило тому взглянуть на них, как попадали все разом и затряслись, принялись извиваться, ползти прочь — будто кто швырнул огромных пиявок на промерзший булыжник.
Глава одиннадцатая
В Москву
— Ну, пошла! Хоп-хоп!
Брат Михаил управлял дровнями, время от времени хлопая вожжами по крупу пегой лошаденки и покрикивая на нее.
Сани скользили по неширокой дороге сквозь заснеженный ельник.
Юрка поглубже зарылся в густой собачий мех огромной дохи, раздобытой батюшкой Козьмой в Снетогорском монастыре. Сам старый монах завернулся в стеганую накидку и пристроился рядом. Бороденка на его вытянутом ежином лице покрылась инеем. Козьма дремал и во сне беспокойно дергал носом и веками. Мальчишке же не спалось, несмотря на ранний час их выезда. Еще затемно покинули они Псков и вот уже полдня в пути. Плыли над санями широкие еловые лапы, а наверху, по темным пушистым верхушкам, катилось прихваченное морозом солнце.
От мысли, что путь их лежит в Москву, в Чудов монастырь в самом московском Кремле, захватывало у Юрки дух. Мальчишка пытался представить себе город, красивее и больше которого, по словам монахов, не сыскать в русской земле. «Кто в Москве не бывал, красоты не видал!» — приговаривал батюшка Козьма. «В Москве вся сила!» — вторил ему молодой монах.
