Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв
И вот я здесь и сейчас вижу, что Европа Пушкиным не интересуется. Писем ему не пишут, денег за переводы не шлют, да и переводят вяло: стихи гения звучат лишь в переводе другого гения, а где его взять, другого? Они, гении, не грибы, под каждым кустом не растут.
А Николай Павлович, как рачительный хозяин земли русской, Пушкина ценит, как ценит собиратель редкий по красоте камень. Ценит и бережет, но в списке приоритетов он, Пушкин, у него седьмой в девятом ряду. Другие заботы требуют внимания. Индустриализация прежде всего. Заводы, фабрики, транспорт. Железную дорогу строит, пока потешную, ну так и Пётр с ботика начинал.
А барон д’Антес в роли наёмного убийцы пусть остается на совести шкрабов. Не знаю, где совесть у шкрабов, и есть ли у шкрабов совесть… Он, конечно, шалопай, но и в четверть не такой шалопай, каким был Пушкин в двадцать пять лет. Шалопайство д’Антеса отчасти нарочитое: кавалергарду просто нельзя не быть шалопаем. Но, поскольку за бароном нет могущественной родни, шалопайство должно быть скромным и умеренным. Что мы и видим. Казарменные шуточки? А какие шуточки можно ждать от кавалергарда? За то их и любят дамы и девицы. За шуточки. Ну, не только за них, но и за них тоже.
Назад я шёл пешком. Оно и полезно, движение, и Селифану я позволил остаться в «Америке», развлекать публику мюзетами. Чудесное преображение императрицы отчасти приписывают и музыке, потому дамы частенько просят Селифана сыграть «Кондора», мелодию, которую Александра Федоровна особенно полюбила. Условный рефлекс: подсознательно императрица связала простенькую музыку с тем, что чувствует себя опять на двадцать пять. Да и выглядит так же.
И вот просят дамы Селифана сыграть, и дают ему кто рубль, кто два, а бывает, и все пять. За неделю немалые суммы составляются. Прежняя хозяйка, тамбовская помещица К., даже плакалась, что я, воспользовавшись неопытностью бедной вдовы, купил за бесценок истинную пёрлу, и что по совести опять же я должен ей доплатить тысяч хотя бы пять. Лучше десять. А если совсем-совсем честно, то пятьдесят. Или больше. Ведь пёрла же!
Я не ответил помещице. Пренебрёг. Мы, плантаторы, люди чёрствые, люди бессердечные, норовим скупать пёрлы по цене гороха, с того и богатеем.
Прогуливаюсь неспешно, по городу ползет густой оттепельный туман, густой настолько, что хочется резать его ножом и есть, как молочный кисель. Но ножа у меня нет. У меня есть револьвер, «Кольт Паттерсон», вариант «бэби», двадцать восьмого калибра. По меркам девятнадцатого века — компактный, удобный, и, с учётом покроя одежды, пригодный для скрытого ношения. Я и ношу — скрытно. Пусть будет. На центральных улицах Петербурга спокойно, а с револьвером ещё спокойнее.
Иду я весь спокойный, как вдруг из проезжающей кареты выскакивают трое, и, не говоря худого слова, кидаются на меня с ножами в руках. Скоро сказка сказывается, а сам процесс — выскочить троим из кареты, занимает достаточно времени. Достаточно, чтобы узнать, достаточно, чтобы достать револьвер, взвести курок и выстрелить. И так четыре раза — кучер тоже решил поучаствовать.
И вот стою я на улице, четыре тела лежат вокруг, а издали, в тумане, дудят в дудку хожалые.
Мне бы скрыться в тумане, но это было бы неправильно.
Настрелял — отвечай.
Да ладно, отвечу.
Не впервой.
Глава 21
21 декабря 1836 года, понедельник
Цикада
Есть, есть в сословном государстве приятные моменты. Особенно если принадлежишь к первому сословию. Дворянин, да ещё титульный дворянин, да ещё слывущий богачом, да ещё имеющий знакомства на самом верху может позволить себе практически всё — если он не покушается на Основы.
Я не покушаюсь, и потому обращались со мной вежливо и предупредительно. Опрос шёл у меня дома, в кабинете, и полицейскому пришлось подождать, пока я совершал утренний туалет. Впрочем, ему подали чашечку кофия и рогалик. Осознание того, что он запросто выпил и съел на три рубля благородных кушаний, не только примирило полицейского с ожиданием, но и привело в полный восторг. Кофеиновая эйфория, однако.
После того, как полицейский чин записал мои показания («прогуливался, напали неизвестные, я их застрелил») он робко попросил, не покажу ли я ему пистолет. Я показал, заметив, что это не пистолет, а револьвер, чудо американской оружейной промышленности. Показал, но в руки не дал: вещь дорогая, сложная, требует умелого обращения. Полицейский чин проникся.
Вот и всё. Никаких вопросов, а почему я не выстрелил сначала на воздух, почему не то, почему не сё — не было. Напасть на кого? На дворянина, боевого офицера? Опасные безумцы, бунтовщики, им и дорога в пекло.
Ушла полиция, и вошёл Мустафа:
— Хозяин, можно ехать!
Такова плантаторская доля: вместо того, чтобы лечь на диван и помечтать в режиме «Обломов», я в режиме «Штольц» отправляюсь в хлад и неуют.
Надо!
Но чтобы не скучать в одиночестве, зову с собою Перовского. Через Мустафу — так Алексею легче будет отказать, если не в настроении, занят, или у него иные планы.
Алексей просит четверть часа — привести себя в надлежащий вид. Замечательно. Я и сам раньше не соберусь.
С мыслями.
Из нападавших я узнал двоих. Оба из людей Мануйлы, вернее, графини Гольшанской. В Замке я видел их мельком, но и этого было довольно.
Зачем им меня убивать? Что хотели убить, я не сомневался: конечно, обыкновенные злодеи ограничились бы ограблением, отняли бы шинель, кошелек, часы, даже до исподнего могли раздеть, но вот чтобы душегубствовать, то редко. Очень редко. Но это ведь были злодеи необыкновенные, из тех, кому что человека зарезать, что курицу — одно. Мануйле я дорогу не перебегал, напротив, он должен быть мне благодарен, считая, что я склонил его тётушку с подписанию завещания в его пользу. Хорошо, благодарность — черта большей частью придуманная сочинителями, человеку свойственна неблагодарность, но убивать-то зачем? Я ведь могу пригодиться и далее, с моими-то знакомствами. Уж во всяком случае то, что императрица стала завсегдатаем «Америки», в Петербурге знает всякий. С Государем я за это время говорил целых четыре раза, иногда Николай Павлович сопровождает свою
