Александр Бушков - Поэт и Русалка
Неизвестно, сколько прошло времени. Потрескивали свечи, с которых давненько не снимали нагар, пламя металось и чадило, а они все так же сидели в прежних позах.
— Господи, ну и болван из меня! — воскликнул вдруг Пушкин, вскакивая из-за стола. — Кто сказал, что ключ вставлен правильно? Что решетку нужно читать…
Барон таращился на него в полной растерянности. Пушкин, бросившись обратно к столу, решительно схватил лист с решеткой и перевернул его вверх ногами. Вновь схватив перо, лихорадочно принялся писать — уже не вырисовывая буквы тщательно, чертя едва ли не каракули. На его лице возникла веселая ухмылка, вскоре ставшая едва ли не блаженной.
— Ай да Пушкин, ай да сукин сын! — воскликнул он, вскакивая и сделав возле стола несколько па неведомого танца. — Ну конечно! И хитрость-то примитивная, а поди догадайся!
— Получается? — тихонечко осведомился барон из угла, по-прежнему дисциплинированно замерев в напряженной позе.
— Во всяком случае, фраза получается вполне осмысленной, — отозвался Пушкин, вновь кидаясь за стол. — «Поучения для желающего постигнуть укрощение камня…» Получается!
Он выхватывал чистые листы из стопки, не глядя, покрывал их вереницами букв, притопывая ногой от избытка чувств и даже что-то напевая про себя. Когда перо сломалось, барон метнулся, торопливо подал ему другое, снова отпрянул в уголок, где форменным образом затаился, чтобы, не дай бог, не напортить неосторожным словом или даже шевелением…
Скрипело перо, колыхалось, потрескивая, пламя свечей, отбрасывавших на стены причудливые тени. Барон помалкивал. В приотворенное окно струилась рассветная прохлада.
Наконец Пушкин отбросил и второе перо, пришедшее в полную негодность, не вставая, потянулся с чрезвычайно довольным видом. И лежавшие перед ним исписанные листы, и пальцы, и даже сукно стола — все было испачкано чернильными кляксами, но Пушкин не обращал на это внимания, улыбаясь отрешенно и радостно.
Барон решился тихонько спросить:
— Ну как там?
— Нас можно поздравить с успехом, Алоизиус, — сказал Пушкин, улыбаясь уже во весь рот. — Нет никакого смысла расшифровывать всю рукопись, она довольно объемиста, но, главное, мы на верном пути. Всего-то и требовалось, что перевернуть ключ вверх ногами — ну кто же знал, что именно в такой позиции знаки становятся удобочитаемыми… Извольте. Содержания первых пяти страниц вполне достаточно, чтобы понять, с чем мы имеем дело. Перед нами — «поучение» для желающего управлять неодушевленными предметами, дабы заставить их производить действия вполне осмысленные и служащие не к забаве, а к выгоде владеющего данным искусством… Ага… Наложив указательный и средний пальцы левой руки на таковые же правой, произнеси голосом твердым и внушительным: каомайе ат тоне…
Барон шарахнулся, охнув. И было отчего: тяжелый стул, смирнехонько стоявший меж ними, вдруг дрогнул, взмыл в воздух, переворачиваясь ножками кверху, взлетел к потолку и повис, едва его не касаясь. Потом завертелся — сначала неспешно, потом все сильнее и сильнее, так что напоминал уже не предмет мебели, а темный цилиндр.
Они стояли посреди комнаты, задрав головы. Вращение несколько замедлилось, стул вновь стал различим, но крутиться не перестал. Разве что переместился правее, повиснув теперь над самой головой барона (тот осторожненько переместился в сторону, налетел боком на стол, тихонько взвыв от боли), завертелся яростнее, ножки царапали потолок, на головы их посыпалась какая-то труха…
— Сделайте что-нибудь! — вскрикнул барон. — Что за глупость!
Бросившись к столу, Пушкин лихорадочно перелистнул сделанные им записи. Твердо и внушительно, как и было предписано, произнес:
— Калаикон тенете паниа…
И едва успел увернуться — словно перерезали невидимую нить, державшую стул под самым потолком, и он с грохотом обрушился на пол, чуть-чуть не задев массивной ножкой плечо Пушкина. Барон на всякий случай отодвинулся подальше, как от живого опасного существа.
Но тут уже подсвечники взмыли над столом, звонко столкнулись, издав пронзительный металлический лязг, свечи рассыпали искры, тени по стенам затеяли вовсе уж сумасшедшую пляску — и оба шандала принялись кружить в воздухе вдоль стен комнаты, отчего освещение ее стало вовсе уж причудливым.
Кресло ожило, поднялось, балансируя на одной ножке, а потом медленно, можно даже сказать величаво поплыло следом за подсвечниками. Комната преображалась — маленькие пейзажи итальянской природы в массивных, скверно вызолоченных рамах сорвались с гвоздей (из-за чего поднялись облачка сухой пыли, выдававшие нерадивость слуг) и тоже пустились в полет под потолком, замысловато переворачиваясь каждая на свой манер. Обитый синим шелком диванчик, на котором только что сидел барон, таких акробатических номеров, правда, не выделывал — он попросту уплыл под потолок и замер там, звучно стукнув спинкой.
Пушкин с бароном, не в силах ни пошевелиться, ни что-то сказать, стояли посреди этого хаоса, а мебель, не вовлеченная еще в движение, тоже понемногу начинала проявлять признаки жизни. Стол, на котором лежали бумаги, подпрыгивал со стуком, похожий на норовистую лошадь, замышляющую особенно коварный курбет, медленно, с протяжным скрипом распахнулись дверцы гардероба в углу, и оттуда, держась невысоко над полом, выплыли их сюртуки, колыхаясь и перемещаясь так, словно были надеты на неких невидимых людях. Один их них двинулся к барону, словно бы распахнув дружеские объятия. Барон шарахнулся, вскрикнув что-то нечленораздельное.
Распахнулась дверь в соседнюю комнату, и показался Руджиери — всклокоченный, полуодетый. Отпрянув от проплывавшего мимо него подсвечника, щедро орошавшего все окружающее расплавленным свечным салом, он прижался к стене и закричал:
— Что творится? У меня вся мебель взбесилась…
Повернув голову в сторону собственной спальни, Пушкин явственно расслышал и там характерные стуки, словно звучно сталкивались между собой деревянные предметы. Раскаленная капля упала ему на шею, и он зашипел от нешуточной боли, растирая ладонью обожженное место. Живо представил в воображении, как эта диковинная эпидемия понемногу распространяется и захватывает весь отель, все этажи и помещения, как оживают кровати, стряхивая на пол спящих постояльцев, как пляшут на кухне причудливым хороводом ножи и кастрюли, как выплескивается это за пределы здания и растекается по улицам Флоренции, вызывая нешуточную панику…
— Сделайте же что-нибудь, — отчаянно завопил барон, уворачиваясь от вальсирующих вокруг него сюртуков.
Пушкин опамятовался. Кинулся к столу, все еще проявлявшему явные поползновения взмыть в воздух, навалился на него грудью, словно осаживал вставшую на дыбы лошадь, схватил листки с собственной расшифровкой, лихорадочно пытаясь прочитать и найти нужные слова. Было слишком темно, и он, задрав голову, бросился вслед за ближайшим подсвечником, кружившим не так уж и высоко над головой, поднял руку с листками, силясь разобрать собственные торопливые каракули.
— Идиоты! — явственно пристукивая зубами, воскликнул Руджиери. — Мальчишки! Неучи! Вы не понимаете, с чем связались…
— Аноранте ента колле! — крикнул Пушкин.
Вокруг загрохотало — это рушились на пол стулья и диван, подсвечники и картины, с того места, где их застало вовремя найденное правильное слово. Сминаясь, упали сюртуки. Свечи в одном подсвечнике погасли, но барон успел ухватить второй и застыл, удерживая его на вытянутой руке, словно пародия на статую великого Бенвенуто.
Распахнулась дверь в переднюю, и на пороге возник Луиджи, без сюртука, в распахнутой мятой рубашке, державший свечу прямо в руке, без подсвечника. На простецкой физиономии славного малого была написана нешуточная растерянность. Впрочем, представшее его взору зрелище могло смутить кого угодно! Вся гостиная пришла в такое состояние, словно здесь долго дрались пьяные матросы: повсюду перевернутые стулья, разбросанные картины, валяется как попало одежда из гардероба, еще поднимается чадный дымок от упавшего на пол шандала…
Пушкин нашелся первым. Он повернулся к слуге и сказал с поразительным хладнокровием:
— Ничего страшного, любезный. Наш бедный дядюшка очень уж оживленно и резво пытался добиться, чтобы мы отпустили его одного на прогулку по городу. Вот и пришлось вежливо унимать…
В распахнутую дверь он увидел, что и передней досталось, правда не особенно: за спиной Луиджи виднелась пара перевернутых стульев — неведомая сила, вызванная к жизни древними заклинаниями, распространилась и туда. Теперь только Пушкина прошиб холодный пот запоздалого страха, и он подумал смиренно: «А если бы черт дернул произнести заклинания где-нибудь возле городского кладбища, в опасной досягаемости? Лучше не гадать, какое зрелище нам открылось бы…»
