Александр Бушков - Поэт и Русалка
Буквально над ним пронеслось длинное огромное тело, передвигавшееся бесшумным кошачьим скоком, прогрохотала карета — и из окна ухмыльнулась ни с чем не сравнимая в своей омерзительности рожа, карикатурное подобие человеческого лица с горящими, как угли, глазами…
Они не знали, сколько прошло времени, прежде чем им удалось хоть самую малость опамятоваться. На дороге стояла тишина, луна равнодушно сияла в небесах, а перед глазами все еще стояли диковинные звери и жуткая рожа, в которой не было ничего человеческого…
— Говорил я вам, синьоры, — плачущим голосом произнес итальянец, мелко и часто крестясь. — Не надо было связываться… Опасное это дело — дергать черта за хвост. Ну, а как они нас узнали и запомнили? Долго придется где-нибудь отсиживаться для надежности…
— Впечатляет, конечно, — признался барон, поднимая из травы оброненную шпагу. — А вам не пришло в голову, дружище, что это не более чем наваждение? Иллюзия, которой нас напугали — успешно, надо признаться.
— Какая там иллюзия, синьор! Эта тварь клыками щелкнула у самого моего носа, еще немножко — и голову отхряпала бы напрочь…
— А почему же не отхряпала? — упрямо спросил барон. — Кишка тонка! Будь это не иллюзия, а натуральное зверье, что им мешало растормошить нас в клочья, как тряпку? Говорю вам, они на нас напустили натуральное наваждение, а мы и спраздновали труса, не подумав…
— Где тут было думать, — огрызнулся провожатый. — Много вы думали, синьор барон, я ж видел, как вы на карачках ползли…
— Отступал на заранее подготовленные позиции.
— Один черт, пусть будет по-вашему, на карачках отступали…
— Довольно препираться, господа, — сказал Пушкин, наконец-то отыскав в траве оброненный пистолет. — Все хороши, чего уж там… Что будем делать?
Итальянец решительно сказал:
— Возвращаемся к нашей карете и едем в город. Что еще делать прикажете? Мое дело сторона, но я бы посоветовал, как только доберемся до города, поставить не одну свечку в первой попавшейся церкви, чтобы Богоматерь спасла и оборонила от этаких страстей… Лишь бы не прицепились потом!
Глава XV
ЧЕРНЫЕ ОТКРОВЕНИЯ
Перегнувшись через мраморные перила моста делла Тринита, барон задумчиво смотрел на сверкавшие в спокойной воде звезды со столь сосредоточенным видом, что Пушкину пришло в голову, не подействовала ли и на бесхитростного гусара атмосфера этого города, полного творениями великих мастеров? Не ощутил ли он тягу к высоким материям?
— О чем вы задумались, Алоизиус? — спросил он осторожно.
— А вон-вон-вон играет… Плеснула, здоровущая! По-моему, сазан. Его бы на углях зажарить, да с перчиком, с лимонным соком, с парой бутылок… От всех этих перипетий у меня настолько брюхо подвело, что собственное тело слопать готов, если соус будет приличный. Неужели не проголодались?
— Чертовски. Попробуем раздобыть что-нибудь в отеле… Но в первую очередь попытаюсь заняться этим…
Он коснулся сюртука — там, в кармане, покоился сверток бумаг, извлеченный из выданной синьором Ченчи шкатулки — за всеми хлопотами сегодняшнего дня и ночи так и не нашлось времени их изучить. Удалось определить лишь, что рукопись старая, чертовски старая, не на бумаге, а на пергаменте.
— Ну, пойдемте тогда, — сказал барон. — Нам еще тащиться и тащиться. Чертов итальянец. Не мог довезти нас до отеля…
— По-моему, бедняга страшно напуган, — сказал Пушкин. — И не прочь был отделаться от нас как можно быстрее. Его можно понять — переживания не из приятных…
— Я вот все ломаю голову, — задумчиво протянул барон. — Почему этот чародейный прохвост благонамеренно предлагал вам деньги за кольцо, а не попробовал его выжулить каким-нибудь наваждением или отобрать в открытую? Позвал бы парочку приятелей из преисподней, перехватил бы нас на дороге…
— А что, если его нельзя отобрать? — вслух размышлял Пушкин, направляясь вслед за бароном в сторону пьяцца делла Грандукка. — Вы же помните, «ключ» как раз нельзя было приобрести силой, принуждением — только получить его по доброй воле…
Он приостановился, поднял палец с кольцом к глазам. Загадочные знаки четко рисовались в лунном свете. Если присмотреться, начинало казаться, что они едва заметно колышутся, но это, он подозревал, была не более чем иллюзия.
— Черт побери, — сказал он в полный голос. — Кто бы мне объяснил, для чего оно может предназначаться?
— От меня разъяснений не ждите, — фыркнул барон. — Хорошо бы, конечно, с ним обстояло так, как в той арабской сказочке, которую мне рассказывал в кабаке геттингенский студент: если потереть какую-то старую, совершенно неприметную лампу, прилетал восточный дух и исполнял кучу желаний, чего ни попроси…
— Вряд ли, — серьезно сказал Пушкин. — Я его уже как следует обтирал от пыли, и никакого джинна не случилось… Куда вы?
— Тут можно срезать путь. Я запомнил этот переулочек…
Они свернули в узкий переулок, где с обеих сторон, судя по неистребимым запахам, располагались овощные лавки. Перед одной из них красовалось нечто примечательное: бронзовый кабан искусной работы, из пасти которого безостановочно струилась чистая вода.
— Ну да, и эту поилку я помню, — сказал барон. — Вон как почернел от старости, только морда будто полированная — днем тут масса народу попить подходит…
— Вы неисправимы, Алоизиус, — сказал Пушкин. — «Поилка»… Это бронзовая копия античного мраморного кабана, я о ней читал. Оригинал стоит у входа во дворец Уффици. Там великолепная картинная галерея. Господи, этот город полон величайших произведений искусства, а у меня нет времени хоть что-то осмотреть бегло. Такая жалость…
— Вы это с такой искренней грустью говорите… — сказал барон недоуменно. — Как будто и в самом деле искренне страдаете. А я вот, признаюсь по чести, так никогда и не мог понять, что в этом искусстве такого, что от него должна душа замирать. Доведись до дела…
Он замолчал и оглянулся через плечо. Внимание Пушкина тоже привлек странный звук, имевший нечто схожее с лязгом металла о твердый камень.
Тут они почувствовали, что волосы встают дыбом.
Бронзовый кабан, покинувший прежнее место, где ему и полагалось стоять смирнехонько, служа поилкой для нищих и возчиков, был уже совсем близко от них, шагах в десяти. На том месте, где он стоял прежде, бил фонтанчик воды, а у самого кабана из пасти вода уже не текла. Он приближался размеренной трусцой, цокая бронзовыми копытами по белоснежным плитам, двигаясь так непринужденно и свободно, словно не из бронзы был отлит, а вылеплен из мягкой глины…
Склонив голову с видимо угрожающим и непреклонным, бронзовый зверь надвигался. Надо сказать, сейчас у Пушкина не осталось никакого восхищения искусной работой мастеров и преклонения перед итальянскими скульпторами — какой-то неподходящий был момент, ожившая фигура выглядела омерзительной, неправильной, неуместной…
Они припустились бежать, не сговариваясь — удивляться было некогда, бояться тоже, следовало что-то предпринять для спасения, и немедленно…
Они бежали по узенькой пустынной улочке, словно во сне, сзади звонко цокала о камень бронза, над головой светила луна. Раздался ужасный треск — пустые по ночному времени прилавки с полотняными навесами чуть ли не перегораживали улочку, оставляя совсем чуть-чуть свободного места, человек еще мог пробежать, а вот здоровенной бронзовой туше прохода не хватило, и она снесла навесы и прилавки, как ребенок разрушает карточный домик. Образовалась куча из досок, шестов и кусков полотна, она зашевелилась, раздалась в стороны, под треск раздираемого полотна и ломающихся досок кабан вновь объявился и, отбрасывая чернильно-черную короткую тень, засеменил к ним.
— Александр, — пропыхтел барон. — А может, у него тоже шарик во рту? Как у Голема? Двинуть клинком, авось выпадет…
— Глупости, — ответил Пушкин, столь же запыхавшись. — Откуда у него шарик, это вам не… Осторожно!
Но барон уже споткнулся о какое-то сломанное колесо, с итальянской беспечностью (роднившей ее с русской) брошенное посреди улочки, полетел кубарем, растянулся на каменных плитах. Кабан надвигался, опережаемый своей тенью, напоминавшей широкий наконечник копья, показалось даже, что его бронзовые глаза горят искорками жизненной силы…
Нерассуждающе бросившись наперерез, Пушкин не придумал ничего лучшего, как достать пистолет, как будто из этого мог выйти хоть какой-то толк — да так и остался стоять, заслоняя барона, делавшего отчаянные усилия, чтобы побыстрее вскочить.
Кабан остановился в шаге от него, опустив уродливую голову и нацеливаясь клыками. Текли мгновения, а он так и стоял неподвижно. Алоизиус уже утвердился на ногах, недолго думая, выхватил укрытую в трости шпагу и нацелился острием в кабанью голову, покрикивая возбужденно:
