Владислав Русанов - Гонец московский
– Ты, юноша, не торопись с ответом, – будто прочитал его мысли ведун. – Подумай. Мне спешить некуда. Зря я, что ли, Саво, Карьялу, Ингрию, Виру[130] пешком прошагал? В мои-то годы… Я тебе помогу до Смоленска добраться. А там уж сыщи Никиту, да поговори с ним. Пускай уважит старика. Добрый поступок ему на небесах зачтется.
Упоминание о Царствии Небесном не понравилось Вилкасу еще больше, чем прочие слова Финна. Но он не подал вида. Попробуй такому возрази – сей же час волков натравит! Ишь, лежат, облизываются, глазищами сверкают. Парень кивнул и заслужил одобрительную улыбку колдуна.
Наутро они отправились к Смоленску. Шли не по торному тракту, а напрямик. Через ельники и дубравы. Через буреломы и овраги.
Вилкасу казалось, что это – глупая потеря времени, но он молчал. Слушал неторопливую речь старика, который по дороге еще многое поведал ему о разных оборотнях. И о людях, которые в звериное обличье перекидываются. И о зверях, принимающих человеческий облик. И о совсем уж удивительных существах, обитателях загадочной Волшебной страны, по желанию превращавшихся вообще во что угодно, хоть в пенек трухлявый.
В душе литвина зрело твердое решение – вначале разыскать Никиту, Улан-мэргена и брата Жоффрея, поведать им о просьбе северянина, а там будь что будет. Пускай решение они принимают. Кто он? Слуга, оруженосец… А они наделены доверием князя Московского, Ивана Даниловича.
Финн попрощался с ним рано утром, после очередной ночевки. Махнул рукой на закат: туда, мол, шагай, не заблудишься. Не стал даже лишний раз напоминать, чего хотел от Никиты. Должно быть, доверял. Вилкас, сохраняя серьезность на лице, в душе едва не расхохотался. Вроде бы пожилой человек. Сколько лет по земле ходит? По его же словам, очень много. А такой доверчивый. Ни клятвы не взял, ни побожиться не заставил.
Приближаясь к заставе из десятка смоленских дружинников, кутавшихся в тяжелые шубы, литвин прикинул – с чего бы начать поиски? И не нашел ответа. Поэтому решил сперва заглянуть на какой-нибудь постоялый двор, договориться о жилье и пропитании – тем паче в его поясном кошеле позвякивал десяток медных монеток и даже одна серебряная.
Седобородый стражник наметанным взглядом выцепил его в жидковатом потоке смолян, возвращавшихся в город с вязанками хвороста, и торговых гостей, сопровождавших обоз из саней, груженных пузатыми бочонками.
– Чьих будешь, парень?
Двое других взяли рогатины наперевес и заступили литвину дорогу.
Глава двадцатая
Грудень 6815 года от Сотворения мира
Посад, Смоленск, Русь
Стражники выглядели суровыми и решительными.
Ругаться с такими или спорить – себе дороже.
Вилкас улыбнулся до ушей, развел руками, показывая, что хвататься за оружие не намерен и вообще полон к смолянам самых добрых чувств.
– Из обоза я купеческого…
– И где же твой обоз? – Старший из охранников внимательно оглядел его. – Где купцы, где товары?
– Были, уважаемые, были… – Литвин снова улыбнулся. На сей раз улыбкой извиняющейся и немного грустной. – Христом клянусь и на церковь перекрещусь…
Он сорвал с головы шапку и размашисто сотворил крестное знамение, поклонившись на купол, венчавший храм Иоанна Богослова.
– Куда ж подевались?
– А ограбили нас на дороге…
– Да ну? – Взгляд стражника смягчился. Но не слишком. В Смоленске не привыкли верить на слово первому встречному.
– Как есть ограбили. Накося, погляди…
По-прежнему держа шапку в руке, парень наклонился, выставляя на всеобщее обозрение спекшиеся от крови волосы на затылке.
– Добряче тебя… – пробормотал стражник помоложе со светлой, льняной бородой.
– Слышь, Яковлевич, – несмело проговорил второй, чернобородый и коренастый. – Я слыхал, взаправду купцов на тракте порешили. Твердила сказывал…
– Ты молчи и не лезь не в свое дело! – отбрил старший. И вновь обратился к Вилкасу: – Не слишком ты на торгового гостя похож.
– А я и не скрываю – не купец я. Я охранником был.
– Да? А кто старшим над охраной ходил?
– Добрян. Плечистый мужик. Ростом чутко пониже меня будет. Вот досюдова, – литвин отмерил ладонью на уровне бровей. – Седой и лохматый, что твой lokys[131].
– Есть такой у нас, – кивнул Яковлевич, выказывая знание литовского наречия. – Хороший боец. И брат его тоже крепкий вояка. Да что я тебе рассказываю? Вы ж один обоз охраняли.
– Уж извини, уважаемый, но не знаю, – покачал головой Вилкас. – Добряна знаю. А брата его – нет. Не было с нами его брата, даже если их у него дюжина. Сын был – точно помню. Laigonas[132] был. Не о нем ли ты говоришь?
– А еще кто был? – прищурился смолянин.
– Brolenas… Как это по-русски? Сын брата…
– Племяш никак?
– Точно. И не один, а двое сразу. Еще парни помоложе были. Они мне не говорили, кем старшому доводятся.
– Ну, похоже на правду, – почесал бороду Яковлевич. – А как вышло, паря, что ты, литвин… Ты ведь литвин?
– Мне скрывать нечего. Я свой род не позорил. Литвин. Из-под Крево.
– А как попал к Добряну в отряд? Он – человек русский…
– Так и я не татарин, чай, – осклабился литвин. – Иль мы далече от русских ушли? Веры одной, православной…
– Гляди ты… – почесал в затылке стражник. – Похоже, и впрямь не врешь…
Остальные, уловив в голосе командира нотки облегчения, опустили рогатины остриями к снегу, разулыбались.
– Как же ты выжил-то? – Светлобородый смолянин сочувственно вздохнул. – Твердила сказывал, там ужасть что творилось на дороге. Одни мертвяки, одни мертвяки… – Он передернулся.
– Тебе еще раз показать? – Литвин повернул голову, чтобы здоровенная шишка, украшавшая его затылок, стала видна. – Дубиной меня оглоушили. Я и посунулся носом в снег. Не была бы такая черепушка крепкая, да шапка толстая и мягкая, мозги бы вышибли…
Стражники сочувственно рассмеялись.
– А так пролежал дотемна, точно покойник. Все меня за мертвеца приняли: и свои, и чужие. И не добили, и раны не перевязали… Когда оклемался, на дороге уже никого. Только следы конных.
– Верно! Это Илья Приснославич со своими был! – воскликнул молодой и заслужил неодобрительный взгляд Яковлевича.
– Помолчи, Гринька! – Он подумал и махнул рукой: – Иди, парень. Иди… Тебе отлежаться бы после такого. Во-он там постоялый двор есть. Пахом не слишком дерет за харчи и ночлег.
Вилкас сердечно поблагодарил стражников и зашагал в город. Хорошо было бы, конечно, расспросить смолян, не видели ли они с дружинниками Ильи чужаков – двух парней и рыцаря, – но что-то подсказывало ему: не стоит. Сыщутся друзья. Рано или поздно.
На ходу литвин мурлыкал песенку. Не слишком веселую. В самый раз после пережитого.
Nesirupink, berasis zirgeli,Asr dabar nujosiu pas teweli,Pas teweli i dwareli.Stainej’ pastatysiu.Asz paszersiu sawo zirguzeli,Asz paszersiu sawo judbereliNey rugelis, ney mezelis,Grynom’s awizelem’s.Pagirdysiu sawo zirguzeli,Pagirdysiu sawo judbereli.Ney aluczu, ney miduczu,Czustu wandeneliu…[133]
Дверь корчмы хлопнула за его спиной. В лицо дохнуло теплом, чадом от очага и таким ядреным духом съестного, что у парня в первый миг даже голова закружилась. Из трех длинных столов два занимала хохочущая орава. Все как на подбор крепкие мужики – не моложе двадцати и не старше тридцати лет, плечистые, одетые в суконные зипуны. Заметив особые потертости на плечах и спине, Вилкас понял, что это воины, – такие следы оставляют только кольчуги.
«Должно быть, дружина какого-нибудь воеводы вернулась с объезда границ…» – подумал парень и присел на край лавки у свободного стола.
Плешивый корчемник с сомнением оглядел нового гостя, но выложенные на столешницу две медные монетки смягчили его сердце. Вскоре перед литвином оказалась широкая миска с горячей кашей и золотистыми шкварками.
– Пиво? – поинтересовался Пахом.
– Квасу, – ответил Вилкас. Он устал и меньше всего сейчас хотел захмелеть и заснуть прямо посреди корчмы.
Хозяин пожал плечами и неторопливо удалился.
За соседним столом раздался взрыв хохота. Кто-то противным голосом произнес:
– Молока…
Литвин сцепил зубы и сделал вид, что ничего не услышал. Ссора и потасовка – это не то, чем следует завершить сегодняшний день.
Уплетая за обе щеки кашу, он благодарно кивнул Пахому, который принес кувшинчик с квасом и деревянную кружку.
– Смотри, как жрет! Седмицу поди голодал! – снова насмешливо и чересчур громко, явно напоказ, сказал кто-то из дружинников.
«Доедать надо и убираться… Куда угодно. На любой другой постоялый двор. Иначе…»
– Гляди не подавись! Эй, морда белобрысая, к тебе обращаюсь!
Вилкас медленно поднял взгляд.
Горбоносый чернобородый воин, чуть постарше прочих, улыбался от уха до уха и смотрел на него в упор.
– Что зенки вылупил? – обрадовался он, заметив, что привлек наконец-то внимание парня. – Голь перекатная!
Литвин, сделав над собой усилие, вернулся к еде.
