Николай Берг - Лёха

Но сейчас‑то пьянки не было! Не было ни вискаря, ни шампанского, ни водки, ни сухого! Опять затошнило… А ведь если блеванет. Ох, даже думать невозможно. То и голову на бок не повернуть… Куда же попало‑то? В позвоночник, наверное. В фильме такое было — поврежден позвоночник и ни рукой, ни ногой не пошевелить… От бронетранспортера‑то уехали нормально. Вроде бы… Потом кто‑то обстрелял их из лесу… Или уже после этих драконов с бляхами? Невозможно думать, пить хочется. Очень хочется пить, высохло внутри все, думать невозможно… Да, читал, такая жажда у раненых часто, от кровопотери. Значит, кровью истекает. Или в башку что прилетело? Нет, сначала все‑таки были эти, с бляхами. Сидели на перекрестке, жрали что‑то. Двое. И бляхи на груди эти с орлом. Один нехотя встал, через силу, выполняя рутинную работу, пошел на дорогу, точь в точь как гаишник. Только вместо полосатой палки у него был жестяной кружок на палочке… Властно отмахнул им на обочину. А Лёха сбавил скорость, вильнул, вроде выполняя указание, а потом газанул мимо. Накормил пылью. Смешно было. Как же пить хочется! У фельджандарма от удивления глаза выпучились, как у рака. Он еще орал что‑то вслед и даже гнаться пытался. Пешком, дебил. За мотоциклом. Ну, точно как тот гаишник, от которого они с Владькой удрали. И не было потом ничего, номера‑то в Жигуле таким слоем грязи были покрыты, что куда там прочесть. Да и сам Жигуль грязный был, хрен поймешь, какого цвета. А вслед не стреляли… Значит не поняли, что это не арийцы. Жанаев вообще ухитрился в каску спрятаться, скукожился, демон… Точно не поняли. Не стреляли.

Лёха попытался глубоко вздохнуть, ожидая боли от потревоженных ран, но так ничего и не почуял, потому, как вздохнуть не получилось. Удавалось хапать упругий воздух маленькими частыми глоточками. Словно устриц выхлебывал. Пить хочется. Наверное, даже глаза сморщились, как сушеные яблоки, так пить охота. Язык во рту как зацементированный. В шею попало? Лёха сконцентрировал всю свою волю и попытался помотать головой. Все, что удалось, башка завалилась набок немного, а дальше помешало что‑то упругое. Назад вернуть уже не вышло. Пить хочется, как из пушки… А даже глаза не раскрыть. Словно веки склеили… Как это вышло? Совершенно нелепо на таком фоне, когда все совсем плохо — зачесалось подмышками… Стреляли из лесу. Пару раз. Точно по мотоциклу. Наверное. И Семёнов в ответ полоснул очередью, но как‑то странно — оглянувшись Лёха видел, что у пулемета ствол задран. С деревьев стреляли? Тошнит, все время тошнит… И голова, как нафаршированная каким‑то говном… И пить… А те промазали, точно. Как пуля попадает в вездеходик — это уже Лёха слыхал. Совсем рядом, ох, даже думать больно… Какой‑то мозговой запор… Что случилось? Попить бы — может быть вспомнил бы… Воды бы. Только воды. Никаких джюсов или там пива… Воды… А пуля когда в борт бьет — то глухой такой удар, щелчок. А в колесо — звонко, как в… Черт его знает как во что, думать не получается… Пить… Что угодно, но попить… Раненые пленные тоже все время пить просили… Еще удивлялся дурак, почему у них голоса такие слабые, словно бумажные… Не бывает бумажного голоса. Это не так… А сам даже и рта открыть не мог. Значит. Тем было немножко легче… Обидно… Только ноги почти унесли и вот… В кои‑то веки… Ох, как плохо. Лёха попытался позвать на помощь, но только сипло пискнул. Даже для мыша — несуразно, не то, что для человека. Тут же испугался — ведь не ясно, где лежит и кто рядом. Если немцы — добьют и не почешутся. Это им раз плюнуть… Даже еще проще… Насмотрелся за последние дни на всю жизнь, сколько бы ее там не оставалось. Еще раз попробовал открыть глаза. Чуточку приоткрылся левый. Тускло. Пятна какие‑то. Пить еще больше охота. Нет, надо что‑то делать. Иначе точно сдохнешь и все.

Наплевав на то, что может быть он весь в дырах, как сыр голландский и любое движение просто добьет открывшимся кровотечением, Лёха изо всех сил попытался повернуться на бок, не получилось. Постарался открыть глаз, тоже без толку. Взвыл от бессилия и досады. Опять этот жалкий писк. Хоть и очень плохо было Лёхе, а и то как‑то совестно стало так пищать. Но подыхать молча — еще страшнее. Черт с ним, пусть и пристрелят, уже хуже не будет. Некуда хуже. Точно — некуда. Как кошмарный сон, когда жутко — а не пошевелиться и не крикнуть. Но не сон. Наяву это. Потому — хуже кошмара.

Напрягся в ожидании, вроде услышал что‑то. Или показалось? В полуоткрытый глаз жгучей струей впился ослепительный свет. Лёха с трудом зажмурился. Веки закрывались с усилием бронезаслонок. Световая труба что ли это? По телевизору говорили, так, когда помирает человек. Шум в ушах и словно летит по световому тоннелю. Шум есть. Полета нет. Значит — еще не? Кто‑то довольно грубо подгреб разваливающегося на части Лёху под шею, приподнял и нос учуял знакомый запах табачища, а в сохлые губы уперлась холодное горлышко фляги с легким привкусом алюминия. И вода! Холодная! Она словно и обжигала и тут же лечила воспаленную глотку Лёхи. Показалось даже, что она не успевает долететь до желудка, а с шипением всасывается прямо в пищеводе.

— Думал тебе каюк — душевно произнес над ухом голос азиата.

Лёха не отрываясь пил и пил, словно верблюд после месячного загула по пустыне. Теперь холодные слитки воды уже попадали в желудок и крутеж в животе медленно затихал.

— Перегодь отлежиз — внушительно заявил бурят и оторвал от хватающих воздух губ горлышко фляги. Лёхины губищи некоторое время самостоятельно пытались нащупать в воздухе лакомое, словно младенец, потерявший сосок посреди кормления, но Жанаев был непоколебим. Тушка Лёхи завалилась обратно, а рядом кто‑то другой зачавкал и жадно забулькал.

— Не немцы. Повезло. И Жанаев цел — отстраненно подумал Лёха и неожиданно для самого себя вырубился. Словно его по башке битой долбанули. Сколько он был в отключке — не сообразить. Ощущений не было никаких. Провалился — и вынырнул. И вроде бы чуток почувствовал себя получше. На самую каплюшку, капелюшечку. То есть чувствовал он себя по–прежнему омерзительно, но теперь уже было куда хуже, то есть значит, стало все же немножко лучше. Пальцы шевелились — точно. Все три. Почему три, их же больше? Больная голова не соображала, но с тремя пальцами вроде как лажа какая‑то выходит. Их же больше вроде. Довольно долго Лёха старательно и напряженно соображал — а сколько должно быть пальцев. От усилий снова ослабел и вырубился. Все‑таки нельзя было вот так сразу напрягать измученный мозг.

Зато когда опять пришел в себя, добрый Жанаев опять дал приложиться к фляжке. И это было редкостное наслаждение, такого, пожалуй, и не припомнить! Словно вливал жизнь по глоточку. Но тревога никуда не ушла. На секунду даже какие‑то мутные мысли в голову про коварного азиата пришли, но мысли были большие, в голову не поместились и исчезли. Рассыпавшись на нечитаемые огрызки.

Глаз наконец‑то удалось открыть. Сначала не понял ничего. Устал, закрыл глаз. Проснулся. Опять осторожненько глаз открыл, в виде бонуса с чего‑то раскрылся за компанию и другой. Долго всматривался. Дошло вдруг — лежит в каком‑то шатре, но очень маленьком. Почему‑то это напугало. Рядом кто‑то сипло застонал. Напугало еще больше, и от этого уснул, как провалился.

Проснулся оттого, что кто‑то на руку наступил. Опять бурят с фляжкой приполз.

Попил, еще поспал. Все тело болело, словно последние дни из тренажерного зала не вылезал. А попутно в этом же зале его еще и били все это время. Дурацкий какой‑то тренажерный зал. Но пальцев на руке оказалось уже пять. Это удивило. Размножались что ли, эти чертовы пальцы? Смог поднести руку к лицу. Пересчитал. Точно пять. Чудеса. Кто‑то бубнил неподалеку знакомым голосом. Присмотрелся, повертел теперь уже и головой, которая хоть и гудела нудным шерстяным каким‑то шумом, но уже могла поворачиваться, хоть и с трудом. Обнаружил, что и впрямь находится в шатре — палатке из какого‑то смутно знакомого материала. Тщательно осмотрел себя, удивляясь, словно видел свои руки и ноги впервые. Странные они какие‑то были, но вроде как свои, точно. Немного удивился, увидев рядом свернувшегося в калачик бурята. Опять странно. Один бурят воду носит, другой тут спит. Двое бурятов. А снаружи кто‑то бубнит что‑то. Наверное, там еще буряты. Ни–че–го не по — ни — ма — ю! Чудесастости идиотские. Лежать уже не мог, все бока словно кто‑то грубо оттоптал. Посидел, подумал. Думать не получилось. Пить по–прежнему хотелось. Вспомнил, что вроде был ранен. Осмотрел себя. Ничего не нашел. Опять осмотрел себя. Опять ничего не нашел. Спохватился, что уже давно сидит и осматривает себя, словно по кругу раз в десятый. Пополз к выходу, в котором кроме каких‑то кустов не было ничего видно. Под мышками чесалось, словно его кто‑то кусал. И вроде как мурашки какие‑то по телу бегают. Или ходят? Одни — бегают, а другие — ходят. Навстречу. Вылез. Снаружи увидел маленький костерок, практически без дыма. Двое мужиков знакомых. Один смотрит какими‑то снулыми рыбными глазами, а другой из фляжки пьет.