Елена Хаецкая - Ульфила

Пресвитер обещал, что не будет.

– Я Фритигерн, – сказал князь. – С епископом твоим говорить хочу.

Дал Фритиле время осознать услышанное и только после этого отпустил. Тяжело дыша, сел готский пресвитер на каменную скамью, руку на львиную голову подлокотника свесил.

– Фритигерн, – повторил он.

Слегка пригнув голову, смотрел на него варварский князь – в светлых волосах ни волоска седого. Улыбается ласково, как во сне.

– Я войду, а ты не шуми, – сказал князь. – Худого Ульфиле не сделаю.

И вошел.

И впрямь очень болен был Ульфила, Фритигерн с первого взгляда понял. Часто умирали люди на глазах князя. Научился различать, какую рану залечить возможно, а от какой человеку не оправиться. Ульфила был ранен смертельно.

И все слова застряли в горле Фритигерна, и поперхнулся он ими. Не стал говорить того, что задумал, просто рядом с постелью на колени опустился и шершавыми губами коснулся руки ульфилиной.

Тотчас же ожили на бледном костлявом лице епископа темные глаза.

– Фритигерн, – сказал он. – Ах ты, лис. Встань-ка, видеть тебя хочу.

Фритигерн встал.

Хоть и мылся в ромейских банях и одет был во все чистое, а пахло от него как от дикого животного.

Еле заметно улыбнулся епископ.

– Зачем пожаловал, князь?

– У людей нашего исповедания в этом городе храмы отбирают, – сказал Фритигерн.

Ульфила молчал. Долго молчал.

И сказал князь, в молчание это вторгаясь:

– Ты мне вот что, епископ, растолкуй. Те, которые храмы наши отбирают, – они тоже христиане, как и ты?

– Христиане, – ответил князю Ульфила. – Только не как я. Я их считаю еретиками, они – меня.

– В чем же различие?

– Есть различие, – проговорил Ульфила.

– Почему ты не рассказывал нам об этом?

Ульфила пошевелился на подушках. Глаза его вспыхнули.

– Я учил вас так, как учили меня, и считаю это правильным. Господь с тобой, Фритигерн! Твои вези едва единобожие усвоили, да и то половина черепов от того с натуги треснула. Как же мне было рассказывать вам о том, где лучшие богословские умы бессильны к согласию прийти? Я тебе так скажу: многие разногласия проистекают только от низменной человеческой страсти к власти и роскоши. Тем, кто истинно верует, премудрости эти и разномыслия вовсе ни к чему. Я хотел научить вас любить Бога. Толковать с такой паствой догматы – дело опасное.

Фритигерн помолчал, раздумывая над услышанным. Ай да Ульфила! Вот тебе и блаженный старик епископ. От соблазна уберечь своих везеготов хотел. Потому и взял на себя великую дерзость – решать для целого народа, какая вера является истинной, а какая ошибочной.

И сказал Фритигерн:

– Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами, Ульфила.

– Что с того, – отозвался Ульфила. – Слышал я, ты к нему на службу пошел?

– Пошел, – не стал отпираться князь. – Так ведь одно другому не мешает. Я пришел сказать тебе: знай, мы, вези, останемся при той вере, которую передал нам ты. Указы Феодосия нам не указ, ибо за нами немалая сила.

Спросил старый патриарх:

– Зачем ты говоришь мне это, Фритигерн?

– Узнал, что ты умираешь, – прямо ответил князь. – Горечь у тебя на душе. Нельзя умирать с горечью, Ульфила.

– Сорок лет я проповедовал эту веру, претерпевал гонения, видел, как умирают за нее люди. И вот пришел юнец и все перечеркнул, – сказал Ульфила. Фритигерн вздрогнул, будто его опалило. – Юнец, случайно призванный на царство и окрещенный, благодаря случайности.

– Нам, вези, дела нет до желаний Феодосия, – повторил Фритигерн. – Держались твоей веры прежде, не отступимся и впредь. – И сказал так откровенно, как только мог: – Поверь мне, Ульфила. Мне выгодно от константинопольской епархии отделиться. Пока наша готская Церковь от ихней Церкви независима, легче свою политику вести. Что с того, что я на службу Феодосию пошел? Я еще и дружину атанарихову себе взял. А вот обидит меня Феодосий – вцеплюсь ему в глотку, и патриархи ромейские меня не остановят.

И улыбнулся Ульфила.

– Теперь вполне верю тебе, Фритигерн.

Молчали.

Вся прежняя их любовь и вся взаимная ненависть сгустились в комнате, где умирал Ульфила.

Наконец спросил Фритигерн:

– Что ты видишь перед собой, Ульфила?

Ульфила открыл звериные свои глаза, от боли посветлевшие.

– Ни гроша, видать, вера твоя не стоит, Фритигерн, если все еще сомневаешься.

– Нет, – сказал Фритигерн. – Я не сомневаюсь.

Смотрел на него Ульфила, разрыдаться бы впору, но сил нет. Что делал сейчас, уходя от людей? Предстояло ему вложить судьбу своей веры в эти обагренные кровью руки фритигерновы. Какую загадку загадал ему напоследок Господь? Что должен был понять Ульфила в последние дни жизни своей, когда оказалось вдруг, что из всех чад его убийца Фритигерн – избранное и любимейшее?

И благословил Фритигерна.

Понял Фритигерн, что сейчас расплачется, и выбежал вон.

Ульфила умер осенью 381 года в Константинополе.

И словно опустел мир.

Оставались еще люди сильные и неистовые, продолжали кипеть страсти, но не было больше Ульфилы, последней совести бессовестных варваров. Собор «о вере», обещанный Ульфиле Феодосием, превратился в сплошную склоку, так что, в конце концов, патриарх Константинопольский Григорий припечатал высокое собрание духовных отцов «птичьим базаром» и, сложив с себя все регалии, спешно уехал в Каппадокию, к отцу своему, тоже епископу, а кафедру бросил.

Время, быть может, на мгновение только запнулось, когда епископ Ульфила вышел из этой реки, но тут же возобновило бурное течение свое. И понесло дальше мимо острых скал, мимо крутых берегов, швыряя о камни или мимолетно лаская волной – и Меркурина Авксентия, и Силену-гота, и Фритилу-гота; князя Фритигерна с родичем его Алавивом; императора Феодосия и полководца Бавда; везеготов и ромеев; алан и надвигающихся грозовой тучей гуннов, уже несущих в чреве своем осиротителя Европы – Аттилу…

Глава девятая

Медиоланская базилика

(1 января 385 года – 2 апреля 386 года)

В Милане – изобилие всего. Не счесть дворцов – творений дивных зодчих, и великих умов, и людей, что смеются столь охотно. Разросся город, мало ему одной стены – воздвигли и вторую. Миланский цирк – предмет народной страсти. Большой театр там есть, и храмы, и императорский дворец; монетный двор и термы с мраморными статуями, и стены, рвами окруженные. И даже близкий Рим не может бросить малейшей тени на Медиолан.

Уже год или немного больше Юстина, мать малолетнего императора Валентиниана, преследовала Твоего Амвросия по причине ереси, которой соблазнили ее ариане. Благочестивая толпа бодствовала в церкви, готовая умереть вместе со своим епископом, рабом Твоим… Город был в смятении и беспокойстве. Тогда и постановлено было петь гимны и псалмы по обычаю Восточной Церкви, чтобы народ совсем не извелся в тоске и печали…

Валил снег. Крупные хлопья летели в лицо, мешали смотреть. При каждом шаге лошадь разбрызгивала жидкую грязь. Мокрый с головы до ног, в римском дорожном плаще с рукавами и капюшоном, от сырости тяжелом, как латы, Меркурин Авксентий, опальный епископ Доростольский, заехал на постоялый двор на окраине Медиолана.

Соскочил с лошади, не потрудившись отвязать от аланского седла с высокой лукой узел с пожитками, скорей к дому направился. В дверях наскочил на слугу – тот лениво тащился к лошади путешественника. Меркурин помедлил в дверях – точно ли слуга туда идет, куда надо; убедился и, пригнувшись перед притолокой, вошел.

Скорей мокрый плащ снял, служанке сунул – высушить. Сам, ежась, поближе к жаровне устроился (в зимнюю пору хозяин посреди общей комнаты для тепла ставил жаровенку с углями).

Замашки у путешественника барские. Худощавый, жилистый, сутулый, золотоволосый, лет сорока. На вид казался природным ромеем, хоть и вряд ли хороших кровей. С прислугой изъяснялся по-латыни; а когда на ногу ему случайно наступили, выругался, как варвар.

В ту пору, кроме Меркурина, в таверне находились еще несколько человек, тешились местным вином. Были это готы, но не вези, а другие – остроготы.

Заговорил с этими готами Меркурин на их языке. Хоть некоторые слова иначе выговаривал, а поняли его остроготы, за своего сочли, место за столом дали. Никак ты, вези, только что приехал? Обрадовались и с ходу окатили потоком местных сплетен. Точно живой водой омыли – любил Меркурин сплетни.

Сплетничают готские воины получше любой женщины. Вот и узнал Меркурин больше, чем даже рассчитывал. И о государе Западной Римской Империи Валентиниане Втором, и о вдовствующей императорице Юстине, к которой, собственно, в Медиолан и прибыл. Слушал, впитывал слухи и россказни, как губка вино.

Валентиниан Первый, владыка Западной Империи, хитер был и груб – унтер-офицер с головы до последнего гвоздя в подошве своих легионерских сапог. Жена у него была Севера Марина.