Игорь Пресняков - Банда Гимназиста
Весь день и всю ночь Андрей мотался по городу на выделенном Черногоровым «бенце» и проверял посты. Под утро он сидел в конторе начальника товарного двора железнодорожной станции и помечал на карте те караулы, которые успел повторно проверить. Карта была армейской, довольно подробной: кроме переулков, дворов, дорог и трамвайной линии – на ней пометили схему электро– и водоснабжения города.
– Гм, водопровод действует только в центре, а как же обходятся люди на посаде и в Рабочей слободе? С реки, что ли, берут? – вслух подумал Рябинин.
– И с реки, и из колодцев, да и водовозы снабжают, – подал голос сидящий в углу дежурный. – Речная вода у нас тяжелая, все больше с озер возят. За городом озера чистые, водица мягкая, ключевая.
– Водовозы? – насторожился Андрей и глянул на конторские «ходики». – В котором часу они выезжают?
– Затемно, чтоб к утру поспеть.
– Сейчас половина четвертого. Как думаете, водовозы уже тронулись?
– Да наверняка!
Андрей сорвался с места и побежал к «бенцу».
– Заводи, быстро! – крикнул он водителю. – Гони к выезду из города.
– Куда именно? – уточнил шофер.
– Туда, где водовозы проезжают.
– А-а, Биркинский тракт, знаю.
* * *В милицейском патруле на Биркинском тракте стояли трое. На ходу выпрыгнув из автомобиля, Рябинин спросил старшего.
– Вы, Андрей Николаич, гляжу, из железа сделаны, – козырнув, бросил старший поста. – Почитай, третий раз проверяете.
Он был зелен лицом от усталости, сотоварищи сидели на корточках у потухшего костерка.
– Водовозы проехали? – резко спросил Андрей.
– Так точно, четверть часа назад. Шесть бочек.
– Проверяли?
– Как положено. Осмотрели телеги со всех сторон, в рожи фонариком посветили. Так ведь мужики-то все знакомые.
– А сами бочки, внутри, проверили? – не отступал Андрей.
– Ну конечно. Постучали, – снисходительно улыбнулся милиционер.
– Постучали или поглядели?
Старший поста пожал плечами.
– Ясно, – кивнул Андрей и вскочил на подножку «бенца». – Жми вдогонку!
Бочки водовозов автомобиль нагнал версты через полторы. Повозки стояли у обочины, мужики собрались в кружок и что-то оживленно обсуждали.
– Кто прятал пассажира? – соскакивая на землю, наугад выпалил Рябинин.
Водовозы беспорядочно загалдели.
– Тихо! – прикрикнул Андрей. – Кто прятал?
Вперед выступил испуганный мужичок лет сорока:
– Дык, товарищ начальник, он ливольвером пригрозил…
– Он в бочке сидел? – спросил Рябинин.
– Ага…
– Митюха не виноватый, – вступился за товарища бородатый молодец. – Мы и сами не знали, гад тот Митюху у дома подстерег…
– Ну струхнул я! – заныл Митюха. – Ребятишки у меня, жена год как померла, четверых оставила… Не губите!
– Вас никто не осуждает, – успокоил мужичка Рябинин. – Почему не подали знак милиционерам?
Водовозы возмущенно закричали:
– Ага, скажи! А он – внутрях, все слышит! Бочка-то открытая.
– Апосля драки все смелые!
– Жизня-то одна, начальник!..
– Где он сошел? – оборвал мужиков Андрей.
– Дык здесь и вылез, прямо на ходу! – отчаянно воскликнул Митюха. – К «железке» через поле подался.
– А мы как увидали, что с Митюхина воза ктой-то упал, так и остановились, – поддакнул бородач. – Решили в обратку, к посту милицейскому катить.
– Далеко здесь до железной дороги? – вглядываясь в рассветную мглу, уточнил Андрей.
– С версту, не боле, – отозвались мужики.
– Приметы попутчика – быстро! – нетерпеливо потребовал Рябинин.
Митюха мучительно наморщил лоб:
– Э-эм… Выезжал я из дому в потемках, вывожу, значит, лошадь со двора под уздцы, а он тут и подваливает. Ливольвер – в бок…
– При-ме-ты! – напомнил Андрей.
– Крепкий, мордастый…
– Сегодня же, к 9.00 явитесь в ГПУ, на Советскую, 23, к Рябинину. Поняли?
– Как не понять? Приду! – засеменил Митюха.
Андрей уже не слушал его.
– Разворачивайся! – бросил он на бегу шоферу. – Мчи во весь опор в управление, доложи обо всем товарищу Черногорову. А я – к железной дороге.
– Левее берите, товарищ начальник, левее! Там полустанок! – крикнул вдогонку Рябинину бородатый водовоз.
* * *Пожилой путевой обходчик только вышел осматривать свой участок дороги, когда на насыпь со стороны овсяного поля взобрался военный в мокрой от росы одежде.
– Видели здесь кого-либо в ближайшие полчаса? – с ходу спросил он.
– Никого не видал, – железнодорожник пожал плечами.
– А поезда через полустанок проходили? – переводя дух, поинтересовался военный.
– Аккурат десять минут назад товарный на Колчевск проследовал, – ответил обходчик.
Военный снял фуражку, вытер лоб и сел на рельс:
– Как быстро он двигается?
– Тут участок не скоростной, машинист дает двенадцать верст ходу. Я, мил человек, сам шестнадцать годков локомотивы водил, весь «профиль пути» помню! – улыбнулся железнодорожник.
Глава XXV
Вторые сутки доктор Решетилов пытался спасти жизнь неизвестного пациента. Ранение оказалось крайне тяжелым, – пуля пробила левый бок в области поясницы. Несмотря на неподобающие условия, доктор рискнул сделать операцию. Он промыл и зашил рану, однако в благополучном исходе сильно сомневался – больной потерял слишком много крови и долго пролежал без медицинской помощи. Состояние его ухудшалось. Понимая, кем мог оказаться пациент, Александр Никанорович все же решился утром доставить раненого в больницу.
Несчастный бредил, бормоча несвязные фразы, то прося у кого-то прощения, то угрожая жестокой расправой.
К утру он на минуту пришел в себя и попросил воды.
– Вам не следует пить, – устало проговорил Решетилов. – Потерпите, скоро перевезу вас в стационар, там станет легче. А пока могу предложить только это!
Александр Никанорович взял в руки шприц с морфином. Пациент сделал нечеловеческое усилие, чтобы сосредоточиться.
– А я… вас… видел, – прошептал он. – Прошу… не надо в больницу… Сдадут меня…
«Будь что будет», – подумал Решетилов, сделал укол и отправился спать.
Весь следующий день Александр Никанорович не отходил от пациента. К вечеру температура спала, черты лица заострились. Доктор провел осмотр и покачал головой: «Так и есть, отходит».
Решетилов сделал укол. Вскоре больной пришел в себя. Он огляделся, нашел глазами доктора и свистящим шепотом хрипло спросил:
– Кончаюсь?
Александр Никанорович вздохнул.
– Чайку бы, а?.. С сахарком… Если можно, – пациент попытался улыбнуться.
– Теперь можно, – доктор поднялся с кресла. – Разве что холодненького.
– Оно и лучше.
Сделав два глотка, больной поморщился:
– Не принимает душа… Который нынче день?
– Четверг, третье июля. Сейчас половина десятого по полудню.
Раненый уставился на глухо зашторенные портьеры кабинета.
– Растворить? – угадал его желание Решетилов.
Больной долго смотрел на закатный горизонт и наконец проговорил:
– Спасибо вам, доктор… Вот всю жихтаровку свою непутевую прожил без счастья… а теперь – счастлив… А ведь я и не знаю, как звать вас.
Решетилов представился и, в свою очередь, спросил имя пациента.
– …А то я, знаете ли, по долгу службы завел историю вашей болезни, так уж извольте и вы назваться, – добавил он.
– Они… все одно, вас пытать будут… так уж лучше я сам, – скривился пациент. – Вы запишите, чтоб без ошибки…
Доктор взял лист бумаги и карандаш.
– …Звать меня Фроловым Федором Дмитриевичем. Родился я в 89-м году, в Питере. Отец поначалу жил в деревне, землю пахал, потом подался на фабрику. Как помер он, мы с матерью остались, я и двое сестричек… Рос в бедности, беспутстве. Дурил, воровал. Затем и серьезные дела стал вершить. Лихо-то – оно как по маслу катится, не удержать. Пензы шальные – их только получи, пуще гонори пьянят.
Любил я риск, когда фортуна тебя за горло держит, а ты ее – за хвост. Куражился, пил сок земной от самого нутра… Уважали меня людишки.
И боялись. По ранним-то годам – оно приятственно… Потом схлопотал каторгу, надолго. Там, у царя-батюшки за пазухой, и ум, и рассудительность появились.
Да только не те, что у вас, у фраеров, в ходу. Вольный человек умен своим правилом, ловкостью рысьей, законным расчетом. Не понять вашим хлипким душам чести варнацкой. Иной долдон жалится на судьбу, сопли распускает по ветру, а мы не жалобим никого, сами берем свое… Повидал я на каторге всякого народца. Был у нас политический один, эсерик-бомбист, покушался увачкать какого-то вельможу. Ледащий такой, худосочный, на этапе казалось, кандалы его волокут, а не он их. Однако ж уважала эсерика вся шарага. Силен он оказался нутром: от холода-голода не ныл, побои конвойных терпел стойко, потешал нас на привалах байками да историями разными. А все ж презирали его законные варнаки, те, что постарше годами, опытом мудреные. Почему так? Да потому, что сила его великая была от прежней хорошей жизни да «убеждений» глупых, будто страдает он за «народ расейский». Там, дома, осталось крепенькое хозяйство, папашка-богатей, акряный [160] купчина. Сытым наш эсерик рос с молодечества, жир с губ капал. Потому и не тумкал о куске хлеба, а стал бомбы кидать, людей рвать ради забавы геройской. А ведь даже зверь лесной, коли сыт, не станет губить себе подобных! Законный уркаган – тот же волк, которого гонит промышлять голод лютый. Мы матереем на пустой желудок, нам кроме нужды, тюрем да ветра в лицо, и вспоминать-то нечего. Нету у нас хат с пожитками, деньжищ великих, жен с дитями. И бестолковых идей тоже. Смысл один: выжить. Вопреки всему…
