Физрук-10: назад в СССР - Валерий Александрович Гуров

лауреатов государственных премий. По моей инициативе создан новый абсолютно секретный институт, штат которого укомплектован исключительно вольнонаемными сотрудниками. И они, смею вас уверить, обеспечены всем необходимым. Сделать это было нелегко, особенно в первые послевоенные годы. Отчасти на мои собственные средства было закуплено или создано заново уникальное оборудование. Я лично ходатайствовал перед самым высоким руководством за то, чтобы сотрудникам нашей Башни было предоставлено как можно больше творческой свободы. Похоже, в этом и состоял мой просчет. — На лице членкора появилось выражение глубочайшего раскаяния. — Неделю назад из Башни бежала военизированная охрана. На допросе и солдаты, и офицеры несли какую-то чушь и дружно просили отправить их на Целину или в Заполярье. Я связался по телефону со своим замом, которого сам же и назначил руководителем Башни. Этот наглец мне ответил: «Не лезьте не в свое дело! Не мешайте работать!» — и бросил трубку. С той поры телефон Башни не отвечает. Аэроразведка тоже ничего не дала. Я просил министерство обороны, чтобы наши славные космонавты сделали снимок с орбиты, но мне отказали. На всех же аэрофотографиях видно одно и тоже — густой туман, который накрывает Башню до полной невидимости. Одна специально подготовленная группа попыталась проникнуть на территорию проекта по земле, другая — с воздуха. Обе вскоре была выловлены в окрестностях Башни. Состояние этих крепких парней, оставляло желать лучшего. Вы видели, Третьяковский, бедолаг в киноролике, якобы обнаруженном в Германии? Ну тогда поверьте мне на слово, наши бойцы теперь выглядят не лучше. Не знаю, кто пронес в Башню излучатель Рюмина, но захватившие ее мятежники, применили оный не задумываясь. Иными словами контроль над проектом полностью утрачен, и, если в ближайшее время мне не удаться его восстановить, придется пойти на крайние и решительные меры.

Произнеся это, Переведенский воззрился на меня с такой надеждой, что я оторопел. Кто бы мог подумать, что взгляд этого толстого, красноречивого очкарика может оказаться таким пронзительным?

— Что это вы на меня так уставились, товарищ членкор? — спросил я как можно вежливее, подавив в себе желание дать ему по рылу.

— Потому, что вы, товарищ философ, наша единственная надежда! — сообщил тот. — Да, я знаю, что вы еще очень далеки от истинного понимания тех высоких целей и задач, которые я преследую в науке. К сожалению, наша научная интеллигенция воспитана на обветшавших идеалах Толстого, с его непротивлением злу насилием и прочим буржуазным гуманизмом. Нам, подлинно советским ученым, ведомо, сколько бед приносит неуправляемая человеческая природа. Увы, непредсказуемость поступков, неопределенность намерений, физическая и психическая неустойчивость человеческого материала не раз становились угрозой для самых смелых попыток достичь необходимого уровня общественного развития. Теперь, когда религиозные и иные проповеди показали свою практическую бесполезность, когда мы почти обрели орудие по усовершенствованию человеческой природы настолько же надежное, насколько крепка наша вера в победу коммунизма, какие-то прохиндеи пытаются его у нас отнять! Вы только представьте, товарищ Третьяковский, общество не знающее преступности, психических заболеваний, социальной напряженности. Общество, в котором каждому будет предоставлена возможность реализовать себя, разумеется — в рамках, отведенных ему эволюцией и созданной нами системой регуляции. Мы навсегда избавим наш народ, а потом и все человечество от таких прискорбных явлений, как наркомания, сексуальные извращения, терроризм. Все это станет невозможным в обществе, построенном на строго отмеренном для его членов уровне удовлетворения потребностей. Надеюсь, что вы, товарищ философ, теперь понимаете, насколько важен наш проект!

Речь товарища Переведенского произвела на меня впечатление. Оказалось, что — не только на меня. Я-то недоумевал, чего это членкор так передо мною распинается? Или он забыл, что уже однажды толкал аналогичные речи перед зэком, осужденным по пятьдесят восемь пункт семь? Все объяснялось проще — я был не единственным его слушателем. Вдруг, где-то за моей спиной, раздались громкие, точно в театре, аплодисменты. Стена позади раздвинулась, как складная китайская ширма, и за нею обнаружилась группа товарищей в дорогих, но плохо сидящих на них костюмах. Так вот, оказывается, перед кем каялся и распинался хозяин резиденции!

Бесшумные возникли вышколенные официанты и стали разносить между гостями члена-корреспондента Переведенского бокалы с шампанским. Я тоже взял бокал, мне хотелось поскорее запить гадостное ощущение очередного проглоченного дерьма, которое появилось у меня во рту. Ко мне стали подходить присутствующие на этом странном мероприятии товарищи и протягивать кто гладкие, не натруженные ладошки, а кто — мозолистые длани, называя свои имена, должности и звания, но я только отмахивался от них, потому, что увидел в толпе своего брата. Миний же возвышался над Переведенским, как скала и что-то ему впаривал, но, судя по всему, слова секретаря Союза Писателей СССР не казались его собеседнику убедительными, ибо членкор, вежливо улыбаясь, пропускал сказанное мимо ушей, а потом и вовсе повернулся к толпе приглашенных и громко объявил:

— Товарищи! Благодарю за внимание! Вы свободны! Мне нужно обсудить с братьями Третьяковскими некоторые подробности предстоящей операции. Дело это сугубо секретное и требует максимальной собранности. Прошу меня простить.

Официанты, они же, видимо, охранники, распахнули прежде мною незамеченные неширокие двери, ведущие к винтовой лестнице и все присутствующие, за исключением нас троих, потянулись к ней.

— Ну и к чему весь этот цирк-шапито⁈ — спросил я у Переведенского.

— Причем здесь шапито? — невозмутимо переспросил членкор. — Если вы имеете в виду демонстрацию строго засекреченного фильма и мое последующего выступление, то все это было сделано, главным образом, ради вас. Ну и, разумеется, ради все этих секретарей комитетов партии, председателей профсоюзных организаций, передовиков производства — людей, которые немало мне помогли с реализацией проекта. Ведь у нас народное государство и все в нем делается ради народа! И вот чтобы вернуть им веру в силу нашей науки, я просто обязан был представить им героя, который не пожалеет сил, а может быть и жизни, ради торжества знания.

— Вы либо убежденный демагог, либо неисправимый мошенник, — сказал я. — Я с вас еще за тот арест не спросил!

— Полегче-полегче, гражданин философ! — проворчал Переведенский. — Да, признаю, что обвинение в государственной измене было излишне крутой мерой. Увы, во времена культа личности нередко прибегали к репрессивным методам формирования кадрового состава некоторых научных и конструкторских учреждений. Сейчас же иное время! Ученые работают не за паёк, а за хороший оклад, улучшение жилищных условий, прикрепление к продуктовому и вещевому спецраспределителю. Все это всецело будет предоставлено в ваше распоряжение, Евграф Евграфович! Ну а сегодняшнее небольшое представление это, если хотите, небольшой дипломатический маневр.