Целитель-7 (переработанная версия) - Валерий Петрович Большаков
«Мы справимся!» — со злостью выплеснул я.
«Верю… Ну, все, Миша. Прощай. Мое тело кладут на носилки… Милиционеры изъяли документы, фотографируют следы… Жуть. Глупая надежда не покидает меня — что я все же не умру окончательно. Ну, хоть что-то же должно остаться… О-ох… Кажется… Кажется, конец…»
Шорох слов смолк в моей голове, словно стих ветер, гонявший сухие листья по осенней аллее. Я медленно встал и приблизился к окну. «Волга» цвета майонеза «Провансаль» буксовала, раскачиваясь в снегу. Дворничиха, оглядываясь на гальмующую машину, ширкала лопатой, расчищая дорожку.
«Ну, вот и всё… — вертелось в голове. — Вот и всё…»
Шлепанье тапок озвучило Наташин приход.
— Ми-иш… — в девичьем голосе звучали тревога и настороженность. — Что-то случилось?
— Случилось, — повторил я, пародируя эхо. — Собирайся, Наташ. Я отвезу тебя на работу, а сам… Будут спрашивать, скажешь, что отъехал по делам. Мне… — губы дернулись в жестокой гримасе. — Мне надо найти кое-кого. Поехали!
— Ага! — забегала Наташа, и вдруг замерла, согнувшись в три погибели, не до конца застегнув сапожок. — Только ты осторожно… — жалобно заныла она. — Ладно?
— Ладно, — мягко улыбнулся я.
Суббота, 28 января. Утро
Ирак, Эн-Наджаф
Безрадостная плоскость осточертела Ариэлю Кахлону, но иных видов тут не найти. Солнце подкрашивало пустыню в серовато-белый цвет, и деревушки, что мелькали мимо, сливались с барханами и невысокими склонами плато, источенными ветром. Мазанки, мазанки, мазанки… Песок и глина.
Юваль Регев свернул к озеру Салям, «старице» отступившего моря. Здешние пески моментом затянулись кустарником, чьи корни докапывались до живительной влаги. А вон и пальмы распустили веера листьев-опахал…
Но пыльная дорога укатывается дальше, деревца мельчают, пока не пропадают вовсе, уступая низкой, жесткой траве, и вот уже голая глинистая корка покрывает равнину, как скатерть застилает стол.
Зато мутный горизонт ломается, дробится зубчатой линией, слепленной из скучных, унылых домишек. Эн-Наджаф.
Желто-белые тона большого города разбавляются сочными мазками — блестят под солнцем зеленые купола мечетей.
— Ари! — воскликнул Гилан Пелед, разлегшийся на заднем сиденье, и потряс зачитанной брошюркой. — Знаешь, до чего этот аятолла додумался? Слушай! Где это… А, вот! «Для получения полового удовлетворения мужчина может использовать ребенка женского пола, в том числе и грудного»! Нормально?!
— Ты не дочитал, — откликнулся Кахлон.
— Да? Э-э… А! «Однако он не должен лишать ребенка девственности, допустима только содомия…» Тьфу!
Книжонка, шелестя страницами, полетела в багажник, а Юваль хихикнул.
— Да не, ребята, я ж не против «муслимов», — развел философию Гилан. — Пусть себе молятся, кому хотят! Но извращенцев… Этих — с корнем! Ну, или под корень… Да вон, Юсуфа вспомните! Нормальный же парень был!
— Юсуф не верил ни в бога, ни в черта, — рассудительно заговорил Ариэль, протирая пистолет и аккуратно накручивая глушитель. В пустыне от пыли нет спасенья, как в море — от влажности. — Так, всё, мы — арабы!
— Иншалла! — огладил лицо Пелед.
За месяцы Аравийской войны подбородки спецназовцев из легендарного отряда «Кидон» обросли бородами, а темный загар и вовсе стер различия.
«Все мы семиты, все мы человеки», — подумалось Кахлону.
— Вон! — выдохнул Гилан, нависая над Ювалем. — Тот самый дом! Аятолла его уже который год снимает…
Джип свернул и затормозил прямо перед калиткой. В двух шагах от бампера застыл имам в длинных одеждах, и в черном тюрбане сейида. Его породистое лицо смахивало на фото Шона Коннери, если только дорисовать седую бороду.
— Это он, — обронил Кахлон, выскакивая из машины и низко кланяясь.
Недовольно покачав головой, Рухолла Хомейни толкнул резную калитку, проходя в тесный внутренний дворик, и Ари шагнул следом, продолжая кланяться, как заведенный.
Аятоллу забавлял почтительный человечек, испрашивавший прощения. Он скривил уголок рта в снисходительной улыбке, а Кахлон согнулся в последнем поклоне — и выпрямился. Пистолет с глушителем в его руке дернулся трижды, с коротким шипением выплевывая пули. Третья пробуравила лоб Хомейни, сбрасывая тюрбан.
Незадачливый диктатор упал в пыль, и перекатился, уставив стекленеющие зрачки в мутное небо. Шаловливый ветерок вырвал из мертвой руки шуршащие листки, исписанные закорючками насталика, закрутил и разнес по двору.
— Иншалла! — вытолкнул Ариэль.
Тот же день, позже
Чехословакия, Пльзень
Иржи Корда, заторможенный чех с лицом снулой рыбы, рулил машиной осторожно, соблюдая все правила. Мишин папа устроился рядом с Иржи, очень довольный — ему не улыбалось высиживать в выходной на месте водителя. На заснеженных склонах Шумавы их ждут не только спуски и прочие лыжные радости, но и деревенские яства, как то: шумавские картофельные зельники, суп «кулайда», печеная утка с кнедликами — и пиво цвета темного янтаря…
А он — за рулем «возидла»?[1] Ну уж, нет уж!
Рита, делившая заднее сиденье «Волги» с Настей и Лидией Васильевной, отвернулась к окну, пряча улыбку. За стеклом убегала назад Богемия…
— Пообедаем в Пльзене? — вывернул голову Петр Семенович.
— Ну-у, можно, — неуверенно ответила Мишина мама. — Только… Мы же все в лыжных костюмах…
— О, то не важно, пани! — воскликнул Иржи.
— Правильно! — поддержала его Настя. — Двенадцать уже, а я еще не завтракала!
— А чего ж ты?
— Сначала забыла, а потом… — понурилась «голодающая». — Пока собрались, пока оделись… Хотела же шпикачку взять, да так на столе и оставила!
