Олег Измеров - Дети Империи
— То-есть, на брудершафт?
— Брудер… Это, что, как в рейхе, что ли?
— Не в рейхе, давно, еще до рейха, до революции, в общем, студенческий обычай. Надо переплести руки локтями…
Нина придвинулась к нему на диване, и он действительно почувствовал жар ее бедра; она ловко переплела свою руку с бокалом с его локтем, и, озорно улыбаясь и глядя ему в глаза, пригубила солнечную жидкость, как будто медленно поцеловала бокал.
Невидимый саксофон из музыкального центра выводил старый фокстрот "My resistance is low". "Обалдеть" — подумал Виктор. "Сцена как по нотам"
Он поставил бокал, встал и подал ей руку; Нина тоже поставила свой и вышла на середину гостиной. Фокс танцевала она легко, привычными движениями, хорошо чувствуя партнера; Виктор даже удивился.
— А говорила, на танцы бегать некогда, — сказал он, когда они снова устроились на диване.
— Потом пришлось учиться. Промоушен все это называется. И речи пришлось самой заново учиться. Хорошо фрезеровщику — он дал полторы нормы, ему машина на перфокартах полторы нормы пробила, против машины никто слова не скажет. А здесь, чтобы пробиваться — по-городскому говорить надо, академически правильно. Как Элизе Дулиттл, вот только осваивать пришлось без Хиггинса… Слушай, бери крабов, они полезные. У меня в холодильнике еще есть.
— Спасибо… И все-таки, Нина, интересно…
— Почему случайно и почему ты? Верно? — Она засмеялась.
— До чего с тобой легко. Ты читаешь мысли.
— Они у тебя на лице написаны… Ты никогда не замечал, насколько легче рассказать о себе, поделиться мыслями с совершенно незнакомым человеком?
— Замечал.
Еще бы не заметить! Столько народу в наше время ради этого лезут на форумы, в чаты, заводят аськи и прочие мессенджеры. Именно чтобы найти совершенно незнакомого человека, которому почему-то рассказывать проще, чем близким или друзьям: не надо думать, что и как сказать, не надо ждать какой-то реакции, просто взять и облегчить душу.
— А еще спрашиваешь. Ну и как это все будут называть в век кибернетики?
— Мы с тобой чатимся в привате.
— Чего-чего?
— Ну это молодежный жаргон такой. Чатится — это от английского "чат", говорить, беседовать, а "в привате" — это отдельно от других, в уединении.
— "Мы с тобой беседуем в уединении"… Как красиво… — мечтательно произнесла Нина и слегка округлила глаза с длинными ресницами. — Совсем как в романах. Я совсем не против чатиться!
По радио зазвучала неторопливая блюзовая мелодия, в ярких свинговых тонах. К своему удивлению, после длинного вступления Виктор узнал в ней обработку "Лили Марлен".
— О! Одна из моих любимых. Дамы приглашают кавалеров! — И она, вскочив, потянула Виктора за собой.
"Дас ист фантастиш. Никогда не думал, что буду танцевать танго под "Лили Марлен", в стиле свинг, с советской ударницей креативного бизнеса."
— А что это за мелодия? Очень знакомо, кажется, в кино слышал.
— Не в кино. Одна из запрещенных в рейхе песен.
— А-аа… Точно.
— Вроде "Катюши", про девушку, которая солдата ждет. "Даже из могилы, засыпанный землей, найду вернуться силы, чтоб встретиться с тобой. Призрачной тенью сквозь туман я вновь продолжу наш роман…" Хорошая песня. Жалостливая.
"Я шизею в этом зоопарке… Хотя… Мы вообще тащились от всего подряд, не думая о тексте… Ra-Ra-Rasputin, Russia's greatest love machine… Чем Лили Марлен хуже? Не плачь девчонка, пройдут дожди…"
Они уже двигались в квикстепе под оркестрового Sandman'а — видимо, он сейчас был очень популярен. Хм, а приличные знакомства тут примерно по одному образцу… проводить, перекусить, поговорить, потанцевать, интересно, что будет дальше… Хотя, с другой стороны, если ей хочется потанцевать, не на танцплощадку же идти? Там небось одни старшеклассницы и пацаны перед армией.
— Ну вот, а второе — знаешь, я просто вдруг как-то почувствовала, что ты не такой, как все. — продолжила Нина снова уже на диване.
— Это… в каком смысле?
— Как тебе объяснить-то… Ну… Ну вот ущипни меня.
— Зачем?
— Так надо!.. Ай! Ну, нельзя же так буквально! — воскликнула она, потирая бедро. — Ладно, проехали. Понимаешь, ты не такой по привычкам, как держишь себя… это незаметно, но мне чувствуется. Как тебе объяснить… ты какой-то внутри свободный. Наши сразу не решились бы ущипнуть, даже если знают, что без подвоха. Они знают, что два часа — это не знакомство! А ты или не знаешь — но тебе же не десять лет — или тебе все равно.
— Верно. Я всегда выглядел белой вороной Есть такой недостаток.
— Не увиливай. Если бы я не знала, то решила бы, что ты из НАУ. То-есть не совсем из НАУ, а очень долго там жил. Я же часто их в Москве вижу. А говоришь и думаешь, как все наши.
— Откуда ты знаешь, как я думаю? Ах, да… И почему из НАУ, а не из рейха или Японской империи? — и Виктор показал руками косые глаза. Нина засмялась.
— Ты очень веселый, с тобой легко… Пошли, я покажу, как я тебя вижу.
Они вошли в кабинет. Виктор ожидал увидеть там что-то вроде творческой мастерской, но на большом двухтумбовом столе дремали только коленкоровые папки и рогатый телефон коричневой пластмассы; очевидно, здесь творилась прозаическая хозяйственная деятельность фирмы, а весь креатив оставался в мастерской; впрочем, за стеклами шкафов дремали толстые книги по искусству, художественные альбомы и каталоги. Нина включила массивную бронзовую настольную лампу, вынула мягкий карандаш из стаканчика настольного прибора из серого мрамора, вынула чистый лист из одной из папок, и, не воспользовавшись дубовым полумягким креслом с низкой спинкой в виде дуги, а присев на край стола, начала быстро рисовать. Шуршал грифель, и под этот тихий шорох на потолок забралась огромная тень Нины; казалось, вместе с тенью, она полностью ушла в работу, изредка бросая на Виктора молниеносные взгляды.
— Примерно так, — сказала она, закончив, и протянула листок.
Виктор вздрогнул. На рисунке он стоял, опершись рукой на березу, двадцатилетний, с длинными волосами, баками и полоской юношеских усов, в клетчатой расстегнутой ковбойке, завязанной узлом на животе, в старых истертых джинсах с заклепками.
У него дома лежал такой снимок. Это было в стройотряде под Дубровкой. Даже пейзаж сзади, намеченный несколькими карандашными штрихами, был похож. Джинсы, кстати, не фирмовые, а вьетнамские, рабочие.
— Откуда… откуда у тебя такой талант? Потрясающе.
— Тебе нравится? Понимаешь, я не могу рисовать людей реалистично, как они есть, я рисую, как вижу, а это не всегда похоже на то, что видится всем… это еще одна причина. Вот ты — это он. Веришь?
— Конечно. Это я.
— А другие так не верят. Кроме художников. Ты не пишешь?
— Нет.
— Значит, просто другой. И не из рейха. В рейхе ковбойских штанов не носят, запрещено… так не причесываются, и себя не держат.
"Так. Здесь я еще и в двадцатилетнего пацана превратился. Внутренне. А может, я просто всю жизнь им был, и это просто здесь заметно? А что она еще вычислит? Надо что-то делать…"
Станция выдала очередной фокстрот, Виктор заметил, что она не дает даже перерывов на новости.
— Нина, ты гений и прелесть! Я в восторге! Пошли танцевать! — и он, подхватив ее за руку, увлек в гостиную и повел под музыку.
— Тебя так поразил мой рисунок, что ты пустился в пляс?
— Не то слово! Такие неожиданные и точные метафоры! Такое глубокое проникновение в характер и умение так необычно, двумя-тремя штрихами… иносказаниями… в общем… — и он вдруг порывисто поцеловал ее в округлые, соблазнительные губы.
— О! — воскликнула Нина.
— Прости, я просто не знаю, как выразить…
— Да ладно, — примирительно сказала она, чуть загораясь румянцем. — Еще никто от меня так оригинально не терял голову. Но раз уж ты ее потерял…
Она слегка склонила голову набок, и, чуть приоткрыв рот, медленно приблизила свои губы к его губам; дыхание ее становилось все более глубоким и частым, она постепенно разгоралась, сознательно оттягивая момент слияния в поцелуе, дразня себя, свою плоть близким присутствием мужчины; она выпивала его, как бокал вина, вначале взвинчивая и заряжая себя легкими прикосновениями своих уст. Ее движения постепенно становились все более непроизвольными, дыхание перемежалось легкими стонами, ее руки уже не контролировались разумом, но где-то в глубине, какими-то невероятными усилиями, она удерживала себя, как свернутую патефонную пружину, и, казалось, сами эти усилия, сама эта воля доводит ее до высшей точки накала. И вдруг пружина вырвалась — и в комнату словно влетела молния, сузив стены в бесконечно малую точку, внутри которой не было ничего, кроме их самих.
Кого она целовала? Его? Или того парня в джинсах под Дубровкой, которого в нем увидела? А может, Нине просто нужен был тот, который может оценить ее талант, и не только художницы? Виктор понял, что вряд ли это он когда-нибудь точно узнает.
