Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии - Greko
— Глубокоуважаемый мистер Стефенс, не кажется ли вам, что офицеру с таким благородным лицом и манерами пристало находиться не здесь, в преддверии Чистилища, а в петербургской гостиной?
— Сам не перестаю удивляться, сэр. Он свободно говорит на том языке, на котором к нему обращается любой пассажир. Весь его вид и образ действий свидетельствуют, что перед нами — человек глубокой культуры и отменный полиглот.
Так и было: офицер свободно заговорил со мной на греческом, чтобы Марии были понятны его вопросы. Он осведомился о цели нашего визита, проверил наши бумаги и сообщил, что мы прибыли во владения его Императорского Величества Николая Первого.
Пока шел пограничный контроль, на улице стемнело. Солдаты, поджидавшие нас, зажгли факелы.
Нас осталось около 30 человек. Мы столпились у выхода из здания, не понимая, чего ожидать далее. К нам верхом на лошади выехал бравый офицер в годах и, не приближаясь к нам, закричал:
— Я — комендант карантинного городка! Карантин — это вынужденная мера, вы не должны себя чувствовать заключенными в тюрьме. Каждому будет предоставлен отдельный домик. Вам дозволено общение друг с другом на прогулочной тропе в сопровождении вашего смотрителя. А сейчас вам следует отправиться в лазарет на более тщательный осмотр.
После этого он минут пять распинался, как он сожалеет, и ускакал. Солдаты махнули рукой, показывая, что нам нужно идти вслед за комендантом.
В свете факелов, окруженные солдатами, мы не спеша побрели к темному зданию, словно толпа овец, сопровождаемая пастушьими собаками. Мне снова и снова приходил на ум образ агнца на заклании или — я старался гнать эти мысли — депортации евреев во время войны, как ее показывали в фильмах.
Сюрреалистичности и одновременно правдоподобию этому сравнению добавляла группа евреев-паломников. Один из них, выглядевший лидером группы, уселся на дорогу и ни в какую не соглашался двигаться дальше. Поднялся крик, солдаты требовали продолжить наш скорбный марш, пассажиры возмущались, надеясь завершить это безумие, а паломники не знали, что им делать, и метались между нами, не то ругаясь, не то поддерживая своего вождя.
Все закончилось неожиданно: какой-то поляк из числа пассажиров второго класса подскочил к еврею, объявившему итальянскую забастовку, и ударил его сильно по голове. Вздёрнув его на ноги, он погнал его пинками вперед, приговаривая что-то грубое про «проклятых жидов»[1].
Нас завели в лазарет и приказали снять свои вещи. Распоряжался всем старый солдат-кладовщик, стараясь даже не дышать в нашу сторону.
— Их подвергнут дезинфекции в парах серной кислоты в течение 24-х часов, — объявил нам кладовщик абсолютно бесцветным голосом, выдав каждому фланелевый халат, панталоны и чулки.
Пришлось переодеваться прямо в толпе.
Из двери выглянул новый врач и, не отрывая руки от дверной ручки, что-то быстро спросил. Исчез он так же неожиданно, как появился. Это называется «более тщательный осмотр»?
Все недоуменно переглянулись. Кто-то принялся его тщетно звать обратно. Одна женщина истерически рыдала после того, как ее заставили переодеваться в присутствии мужчин. Марию эта унизительная процедура не задела: нам со Спенсером удалось прикрыть ее своими телами. Янис весело хохотал, глядя на этот дурдом. Эдмонд находил все происходящее занимательным, но выглядел растеряно.
Наконец, в комнате появились два чиновника в мундирах, которые долго перед нами извинялись и успокаивали, добившись этим прямо противоположного эффекта. Люди в халатах зароптали и категорически отказались выдвигаться к домикам, предназначенным для проживания.
Наверное, так выглядит приемная психбольницы — те же фланелевые халаты, всклоченные волосы, безумные взгляды и бессвязная речь.
— Бедлам, — резюмировал Спенсер: похоже, ему пришли в голову те же мысли, что и мне.
Я решительно двинулся к выходу, увлекая своих за собой. Эдмонд решил, что я знаю, что делаю, и зашагал следом.
В итоге, мы первыми выбрали каменные домики для проживания — и рядом, и с видом на море. Участки делили подстриженные кусты акации. Внутри каждого «бунгало» обнаружилась приличная постель, на которую я рухнул без задних ног. Прежде чем отключиться, вспомнил свои недельной давности рассуждения про отель, который не выбирают.
На утро обнаружилось, что ночные страхи оказались сильно преувеличенными.
Карантинный, почти курортный, городок выглядел мило. Все было засажено деревьями, дарившими приятную прохладу, вдоль моря шла прогулочная тропа, а на задворках нашлись срытые наполовину бастионы старой крепости. От Одессы нас отделяла высокая скала, у подножия которой мы оказались. В общем, ни дать, ни взять — пансионат или санаторий.
Спенсер уверил меня, что нисколько не тяготится нашим положением. Во-первых, его заранее предупредили, и лишь сама процедура помещения в карантин его несколько вывела из себя. Во-вторых, он подготовился к двухнедельному ожиданию и запасся «Географией» Страбона, фундаментальным трудом Клапрота, о котором я знал не понаслышке, и «Путешествиями» Палласа, о которых я и слыхом не слыхивал. В-третьих, он рассчитывал привести в порядок свои записи.
Его оптимизм и трудовой настрой меня вдохновили. Я решил посвятить время пребывания в карантине обучению Марии и Яниса русскому языку.
Вышли на прогулку. Нас сопровождал наш смотритель, старый отставной солдат.
Звали его Никифор. С первого же дня знакомства я прозвал его «Кузьмичом». Уж больно он напоминал своими повадками, а особенно, вдруг ни с того ни с сего возникавшей у него задумчивостью, знаменитого персонажа «Особенностей национальной охоты».
Есть у русского человека эта потребность — посреди какого-нибудь пустячного дела вдруг задуматься о бесконечности мироздания и вытекающей из неё тщете всего сущего. Я не мог сдержать улыбки, когда замечал такую его особенность. Например, между двумя подходами к столу, когда он подавал еду. Поставит первую тарелку перед Янисом, весь светится, не преминет Яниса потрепать по макушке. Идет за второй и возвращается уже с такой печалью на лице, что начинаешь поневоле оглядываться в поисках кого-либо или незамеченного тобой какого-то обстоятельства, которое могло так поменять душевное состояние человека.
К таким его переменам настроения мы привыкли почти сразу. И не обращали внимания. Потому что все остальные его достоинства были настолько хороши, что мы были благодарны судьбе за то, что «Кузьмич» был к нам приставлен. Он был вежлив, но не лебезил. Он был ловок и лихо управлялся со всем, что попадало ему в руки: будь то тяжелый топор, например, или хрупкая чашка. Подозреваю, что и с оружием он управлялся так же лихо и солдатом, судя по всему, был хорошим. Он слегка, но заметно прихрамывал.
Я не спрашивал его
