Польская линия (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Но недопонимание – это полбеды. Во все времена дипломатия и журналистика – лучшее прикрытие для шпионов.

Борис Алимович Сагадеев, который бывшего Генерального штаба экс-полковник, рассказывал на лекции, как немецкие и австрийские разведчики накануне Первой мировой войны «разводили» наших офицериков на выдачу государственных тайн.

Методика, к слову сказать, очень проста. Жалованье младших офицеров было скудным, а расходы, как правило, большими, а уж амбиции непомерные. Из тысячи начинающих военную карьеру офицеров, дай Бог, если в генералы выбивался один, а десяток становились полковниками. Большинству же уготовано выйти в отставку на половинное жалованье в чине штабс-капитана, а в лучшем случае – капитана или подполковника. А жить-то хочется и перед барышнями в ресторациях краснеть не охота, копаясь в кармане в поисках серебряного рубля. Тогда вопрос – а где найти копеечку, чтобы и на шампанское хватало, и на цветы с шоколадом от «Жоржа Бормана»? Но немалое количество прапорщиков и поручиков знало, что светила русской литературы, такие как Лермонтов, Толстой, Достоевский (список можно продолжить) вышли именно из их среды. А литератор – это почет и уважение, а еще неплохие деньги. А чем, черт возьми, пехотный поручик Белоножкин хуже артиллерийского поручика Толстого? Кто сказал, что прапорщик Тягнибок пишет слабее, нежели хорунжий Иванаев, пишущий о быте казаков? И вот, пожалуйста, на ловца и зверь бежит. Появляется некий господин, представляющийся журналистом какой-нибудь иностранной газеты (совершенно безобидной, к правительству не имеющей никакого отношения), и предлагает вышеупомянутому прапорщику и прославиться, и немножко заработать. Скажем, написать о нравственном состоянии нижних чинов и офицеров, об обмундировании. И, никаких государственных тайн, сплошная беллетристика, и платит щедро – по двенадцать копеек за строчку, как платили самому Чехову. А вот расписку о получении денег нужно дать. Я же их не из своего кармана отсчитываю, а из казенного. А редактор у нас строгий! А так, спасибо. Пиши, карман подставляй. Можно потом вручить новоявленному литератору десяток газет, отпечатанных на аглицком или французском языках, чтобы не смущал готический шрифт заголовков. Прапорщик на радостях раздарит газеты знакомым девицам, гонорар пропьет и захочет снова подработать. А почему нет? Напиши, дружище, о местах, где расположены воинские части (ничего секретного, просто укажи, куда солдаты за самогонкой бегают), о генералах (можно фамилию в тексте не указывать, упомянуть лишь мне тет-а-тет, это для отчета главному редактору). Забавно же, что генерал Н. начинает утро со стакана портвейна, обед запивает коньяком, а к ужину он уже «никакой», и дивизией вынужден командовать полковник С., у которого геморрой, а из-за этого перепоручает дивизию подполковнику, который строит себе домик в ожидании выхода на пенсию. И читателю иностранному любопытно узнать, что у генерала М. молодая жена постоянно клянчит деньги, потому что ей приходится оплачивать карточные проигрыши любовника. И чтобы потрафить супруге, рогоносец уже запустил руку в казенные деньги. В чем же здесь государственные тайны? Напротив, сплошной смех, почти по Аверченко. И заплатят уже не двенадцать копеек, а четырнадцать. А, вот еще о чем можно написать – о дорогах, по которым войска вывозят на смотры, и на учения. Если везут по железной дороге – то на каких станциях что-то интересное происходит? Можно о военных складах и магазинах. Небось, дороги – сплошные колдобины? И начальственные лица, отвечающие за вооружение и обмундирование – сплошные воры? Если есть приличные люди – замечательно! Честные люди в русской армии – за это еще пару копеек за строчку.

Ну а коли напишешь о крепостях, о вооружении, о дислокации частей на случай войны – будет тебе двадцать пять копеек за строчку. Не напишешь? Тайна, говоришь? Нет, дружище, напишешь. Почему на «ты»? Так все потому, что ты теперь мой подчиненный. Так я и говорю, что напишешь, куда ты теперь денешься, если расписку дал о сотрудничестве. Думаешь, давал расписку о сотрудничестве с газетой? Ну, герр лейтенант, надо бы в юнкерском училище иностранный язык учить. Там же черным по белому сказано, что герр лейтенант подписался сотрудничать с разведкой Имперского Генерального штаба. Что скажут в полку, если я передам им копию расписки? Повесить, разумеется, не повесят, но семь лет каторжных работ обеспечено. А будешь умницей – повысим тебе оплату до пятидесяти копеек за строчку, а коли контрразведка возьмет, станешь упирать на то, что никаких шпионских заданий не получал, а занимался литературным творчеством.

С тех пор мало что изменилось. В бурные девяностые годы, помнится, сотрудники секретных научных учреждений и лабораторий писали статьи для «научно-популярных» иностранных журналов, куда «сливалось» столько информации, что шпионы лапки потирали от радости.

Так что, доверия у меня к журналистам, особенно к иностранным, нет. Я и в Архангельске-то отделывался от пишущей братии дежурными фразами, хотя те порой и взывали к корпоративной солидарности (знали, что я и сам некогда был причастен к журналистике), уверяя, что в работе ЧК сенсаций быть не должно, а если они происходят, это значит, что чекисты работают плохо.

По правилам, почерпнутых мной из моей эпохи, следовало позвонить либо самому Феликсу Эдмундовичу, либо Ксенофонтову, который курировал Архангельскую губернию, но тут есть маленькая «закавыка». Если верить Наталье, француз – представитель компартии, а согласуй я свое интервью с руководством ВЧК, покажу, что наши партийцы стоят под контролем государственной службы. Они, то есть мы, под контролем стоим, но зачем об этом знать разлагающемуся Западу, пусть и в лице прокоммунистически настроенных читателей? Посему решив, что доложу руководству уже после общения с журналистом, отправился за Наташей.

Глава 3. Тонкости перевода

Наташа проводила меня на четвертый этаж, где обитал французский журналист. Пока поднимались, успел ее пару раз чмокнуть. Если смотреть на себя со стороны, то вроде бы и смешно. Другое дело, что в этот момент со стороны на себя не смотришь. И Наталья особо не противилась. Пожалуй, еще немного, и мы просто застрянем на лестнице, как два влюбленных школьника. Но внизу донесся шелест чьих-то подошв, и мы отпрянули друг от друга, вспомнив, что люди мы взрослые, да еще и с солидным общественным положением, а таким целоваться на лестнице неприлично.

Остановившись перед одной из дверей, обитой черной кожей, Наталья Андреевна кивнула:

– Вот здесь проживает наш французский друг. Кстати, Мишель не знает, что ты служишь в чека. Кем тебя представить? Сотрудником губисполкома или просто членом губернского комитета партии?

Я мысленно похвалил Наташу. И впрямь, зачем пугать французского журналиста, даже если он и на самом деле коммунист? К тому же, если Коминтерн, как говорят, это одно из подразделений стратегической разведки, то он по определению кишит «кротами». Перевербовать можно кого угодно – хоть обычного коммуниста, хоть журналиста, равно как и внедрить своего агента под какой угодно личиной.

– Скажи товарищу французу, что я чиновник Архангельского губернского управления. Франция на что делится, на провинции?

– На провинции она делилась до Великой французской революции, а теперь у них департаменты, – хмыкнула Наталья.

– Значит, скажешь ему, что я чиновник какого-нибудь местного комитета самоуправления. Например…

– Ладно, не учи мамку курей красть, – перебила меня Наталья. – Посмотрев на мою отвисшую челюсть, улыбнулась: – Это меня в детстве кухарка научила. Мол – так у них цыгане говорили. Скажу, что ты чиновник органов местного самоуправления. У тебя и вид подходящий. Удачно, кстати, что ты сегодня не в военной форме.

Она снова осмотрела меня, поправила съехавший на сторону галстук и постучала, а услышав «ви», толкнула дверь.

Комната, отведенная под жительство Мишеля Потье, выглядела довольно просторной, с шикарным видом на Кремль, но все портил бардак. На письменном столе рваные газеты соседствовали с рыбьими скелетами, а грязные чашки лежали вперемежку с машинописными листами. На полу валялись предметы личного гардероба и окурки. Пахло одинокими мужскими носками, прокисшим дымом и селедкой. Судя по всему, Потье привык, чтобы за ним убирались горничные или лакеи.