Елена Хаецкая - Прах
Аж задохнулась.
Чтобы успокоиться, пошла в спальню проверить, как там дорогой прах поживает. Прах все еще лежал нетленным, ничего не изменилось. Посидела рядом, погладила по впалым щекам, по тощему животу, по могучему мужскому органу. Не ублажаться тебе больше молоденькими девочками, подумала она с непонятным сожалением. Все, саранча. Пресытилась земною мерою. Набила брюхо и повалилась на поле – обессилела.
Вот уж не подумать, что когда-нибудь настанет такой день, когда этот кузнечик отяжелеет и не взлетит.
На седьмой только день завершила Асенефа молитву.
– …Но избави нас от лукавого. Аминь.
И это – от души сказала, препираться даже не стала.
– Давно бы так, – произнес голос из-за вентиляционной решетки. Молодой голос, высокий. – Вот и умница. Спи давай.
И Асенефа заснула.
Мертвые невинны.
Мы, которым предстоит жить, – мы, толпящиеся вокруг, мы с нашими слезами – мы, мы виновны.
Мы виновны.
Ибо в каждом из нас шевелится вздох облегчения:
и на этот раз не за мной…
Никто никогда не коснется меня его рукой.
Отношения Манефы и Белзы складывались таким образом.
Сначала он причинил ей любовь.
Потом он причинил ей боль.
И она прокляла все, что связано было с воспоминанием о нем. Сестру, Вавилон, Джойса. Засела в мрачной своей, болотами и непроходимыми лесами покрытой Вологодской области. Несколько лет сидела, молчала, думала.
И вот приехала.
Выросла Манефа и стала прекрасной юной женщиной, ступающей как бы не по земле, но в нескольких миллиметрах над ее поверхностью.
Никогда не стала бы, если бы он не причинил ей сперва любви, потом боли.
Из одиночества, стыда, из страха и неверия, из униженности и с хрустом выпрямляемой спины прорезывалась, вылепливалась, прорывалась из сырой глины девичьей души нынешняя Манефа. Становилась.
И стала.
Бог-Творец в ее разумении имел облик наставника Белзы. Разве хотел он, чтобы она испытывала стыд, страх, страдала от одиночества и неверия? Он хотел одного: чтобы она его удивила.
Возвратившись в Вавилон, Манефа сперва ткнулась к сестре, но та почему-то не отворяла. Побродила по городу, утопая в его сказочной, за годы одинокого сидения позабытой красоте. Потом устала, проголодалась. Отправилась в гости к Актерке – пересидеть асенефину дурь.
Рыжая лисичка Актерка встретила гостью радушно, усадила ближе к буржуйке – в новых районах часто отключали нынешней зимой отопление – дала чаю, сухарей ванильных, после гитару сунула. Манефа к буржуйке приникла благодарно, чаю выпила с удовольствием, сухарей ванильных погрызла в охотку, потом за гитару взялась. Чистота и покой плескались вокруг того места, где Манефа сидела и тонким, легким голосом пела.
Актерка любила это пение. У них с Манефой странным образом совпадали тембры голоса. Как будто один человек поет из двух горл одновременно.
И если скучала Актерка по Манефе все эти годы, то на самом деле скучала она по голосу манефиному, с ее собственным голосом так схожим.
Сидели и пели вдвоем, в печку дрова подсовывали.
А потом Актерка сказала – нужно же было когда-то это сказать:
– Белза умер.
Какие уж после этого песни. Смолкло пение.
– Мне не нравится, ужасно не нравится, бабоньки, что он там у нее лежит. Время-то идет, тело разлагаться начнет…
– Кому уж понравится.
– В конце концов, он не только асенефин.
Под хихиканье остальных возразила разумная Марта:
– Хотя бы лишних глупостей не говорила сегодня, Мария.
Сидели на кухне тесной мартиной квартиры, старались говорить только о деле, но по женскому обыкновению нет-нет да переходили на болтовню. Что поделать. Как тело женское не обходится без жирка – даже у Актерки, на что скелет рыбий, и то найдется – так и разговор между бабами без пустой болтовни не клеится. И между болтовней, непостижимо как, решается главное.
А главным было отобрать у Асенефы прах Белзы и предать его погребению.
– Она не подходит теперь ни к телефону, ни к двери, – сказала Манефа. – Ее из дома-то не выманишь.
– А вы с сестрой так и не повидались?
Манефа покачала головой. Актерка, поджав губы, сделала вывод:
– Очень странно.
– Ничего странного. Аснейт всегда была с придурью, – тут же сказала Мария.
– Кто из нас без придури, великие боги! – вздохнула разумная Марта.
– Верно, и все же… Меня просто бесит, просто бесит… долго эта Изида будет сидеть над нашим Озирисом?
– Бабы, хватит мифологии.
– Чай? – предложила Марта, вспомнив некстати о том, что она хозяйка.
– Пошла ты со своим чаем, – добродушно отозвалась Мария. – Меня уже тошнит от твоего чая. Слишком крепко завариваешь.
Женщины переглянулись. Как крепко любили они сейчас друг друга.
– Девки, я, кстати, серьезно говорю. Пока не предадим прах погребению… – Это Актерка.
– А тут никто и не шутит, – огрызнулась Мария.
– Может, от горя померла Асенефа?
– Не дождетесь, – заявила Мария.
– Нужно взломать дверь, ничего другого не остается, – вздохнула Марта. – Асенефу вырубим табуреткой по голове, прах завернем в простыни… Главное – правильно распределить роли. Одна на улице ловит тачку, вторая бьет Аснейт, едва только доберется до нее (только не до смерти, не хватало еще со вторым трупом возиться), две берут прах и выносят из дома.
Все одобрили план. Мужская хватка у Марты, этого не отнимешь. За такой бабой как за каменной стеной. И что тебя замуж никто не берет, такую разумную?
– Только зачем дверь выламывать? – подала голос Манефа, во время жарких споров молчавшая тихонечко в углу. – У меня ключ есть.
Осторожно отворили дверь. Ступили в дом.
И тотчас из всех углов адски заскрипели рассохшиеся половицы.
Мария зашипела на Актерку – та вошла первой, но лисичка только плечами передернула: сама попробуй. Одна Манефа прошла бесшумно и то потому лишь, что вообще земли не касалась ногами.
У Актерки в руке тяжелая трость с набалдашником. Взята в ателье проката костылей, куда лисичка – на то она и Актерка, чтобы роли представлять! – прихромала вчера совершенно преображенная, в пальто, специально для этой цели из мусорного бака вытащенном. Воняла очистками, кошачьей мочей, подслеповато моргала на брезгливо кривящую губы приемщицу, совала мятые мокроватые деньги за прокат трости. И так вжилась Актерка в роль увечной, что еще и подаяние два раза получила, пока до дома дошла.
Актерке поручено одолеть египтянку. «Ты ее в лоб резиновой штукой!» – воинственно размахивала руками Мария. Актерка коротко сказала: «Сделаю». И стало ясно, что сделает.
Марта, с виду самая благонадежная, на улице – такси ловит.
Хорошо продуман план. Осуществить же его оказалось и того легче. Асенефа на кухне спала мертвым сном. Вся кухня, и столы, и пол, и раковина заставлены немытыми чашками из-под кофе.
Подобрали с пола исписанный листок бумаги, но прочесть ничего не сумели – сквозь плохую копирку писано канцелярскими каракулями.
Ходили, чашками звенели, шуршали бумагой, а Асенефа спит себе и лицо у нее блаженное. Как будто великий труд завершила.
В спальню заходили с еще большей опаской даже, чем на кухню. Все-таки Асенефа живая, ее и тростью по голове не грех съездить, ежели противоречить будет благому намерению. А покойник на то и покойник, чтобы его покой никто не тревожил.
А Белза, облаченный в тщательно отутюженный костюм, лежал на кровати так безмятежно, словно готов улыбнуться и сказать своим возлюбленным:
«Да что вы, девочки. Разве вы меня тревожите? Вы ничуть мне не мешаете. Я так рад, что вы здесь. Что вы вместе и любите друг друга. А где Марта?»
«Марта на улице, тачку ловит».
«А тачка-то нам зачем?»
«Поедем».
«Куда же мы поедем все вместе?»
«На кладбище, Белза, куда еще».
«Неохота мне на кладбище… Ладно. Только вот что: во-первых, теперь я христианин, так что и кладбище выбирайте христианское. Не вздумайте в капище меня тащить. И жертв кровавых не приносите».
«Это уж как ты захочешь, Белза».
«А во-вторых…»
– Мать Кибела! – тихо ахнула Мария. – Да он же нетленный!
Уже и Марта давно в такси сидела, ждала, пока бабы прах вытащат из дома, на счетчик, мерно тикающий поглядывала. Слишком хорошо знала цену деньгам Марта, чтобы спокойно глядеть, как натикивает все больше и больше. И без всякого толку.
Уж и шофер начал на Марту коситься недовольно.
А глупые бабы все не шли.
Спорили над прахом.
– Если он действительно нетлен…
– Что значит – «действительно»? Ты что, сама не видишь?
– Раз нетелн, стало быть, удостоился такой праведности, что в землю его закапывать никак нельзя. – Это Мария доказывала, как всегда, с жаром.
– Какая там праведность? – любовно проворчала Манефа, а сама взглядом так и ласкает мертвое лицо своего совратителя. Худое, с тонким носом, с мягкими, как у коня, губами. – Похотливец он и развратник. И Джойса толком не читал.
