Лев Прозоров - Слава Перуну!
Мечеслав пожал плечами:
– У нас как-то ни одного не довелось…
– Ну, значит, это в киевских землях только так. Но ведь угадал же?!
– А как из дозора к девкам отлучаются, ты тоже угадал?
Вольгость мигом развернулся и встретил прищуренный янтарный взгляд Ясмундова глаза широко распахнутыми честными глазами.
– Нет, воевода! Я не угадал, мне рассказывали, воевода. – И, хлопнув глазами, добавил с печальным вздохом: – Только уже не помню кто… и поблагодарить-то некого за то, что так пригодилось. Неладно вышло.
И снова печально вздохнул.
Икмор за спиною отца давился смехом.
– Ничего, – холодно промолвил Ясмунд, глядя уже мимо Вольгостя. – Дело поправимое. Почаще дозоры проверять буду, глядишь, и отыщу, кого тебе благодарить надо…
Улыбка с лица Икмора исчезла быстрее, чем снег на раскаленной сковороде.
– Ладно, – решительно сказал князь, обрывая разговоры. – Пора мне уже и матушку навестить…
Ограды боярских дворов в киевском детинце были, понятное дело, поосновательней, чем плетни и тыны подольских простолюдинов. Частоколы или бревенчатые заплоты вздымались выше человеческого роста. Не приведи Боги, прорвётся враг в город Старого Кия – чего покуда ещё не бывало, хвала Громовержцу, – каждый такой двор станет крепостью. Башнями поднимаются над оградами деревянные терема, а княжеский терем выше всех. Вышки на нём дубовые, а сами палаты – будто ночной туман облил молоком, да так и оставил белеть в сером предрассветье. Из белого камня воздвигли пленные болгарские – не из тех булгар, что сидят выше хазар на Итиль-реке, а из дунайских – мастера-зодчие покои Игоря Сына Сокола, а в тереме, что построили они за горою его супруге, говорят, и за водою к колодцу чернавок не гоняют – во дворе проложены трубы из лиственницы, вынь только клин-затычку – и потечёт вода. За такие труды, как рассказывали, Сын Сокола не только вернул болгарским пленникам волю, но и щедро наградил на дорогу.
Впрочем, про эти чудеса Мечеслав наслушался много позже. Пока же он шёл по деревянным мостовым детинца вслед за князем. Терем княжеский стоял недалеко от Подольских ворот, по правую руку.
Створы ворот, едва ли не такие же огромные, как на Подольских, покрывала искусная резьба, изображавшая духов-хранителей в виде хищных птиц, скалящихся зверей и извивающихся змеев, а на верхней перекладине был уже ставший привычным Мечеславу княжеский знак – падающий на добычу Сокол, осенённый Яргой. Концам перекладины резчик тоже придал вид соколиных голов.
В столбах ворот были вырезаны, одна над другою, ниши, из которых скалились черепа – четыре ниши с одной стороны, и четыре с другой. Две ниши, правда, были пусты, темнели слепыми глазницами.
– А вот тут были греческие стратиги, – с какой-то печалью в голосе заметил князь; он тоже, оказывается, разглядывал ворота. – Матушка отвезла их в Царь-город, когда мы туда ездили. Пусть, дескать, греки похоронят своих по своему обычаю.
Святослав встал перед воротами, дружинники выстроились по обе стороны от князя, а Ясмунд шагнул вперёд и звучно трижды громыхнул кольцом из витого железного прута, свисающего из пасти литой звериной морды на створе ворот.
Отозвались почти сразу, и голос, по крайности, был незаспанный:
– Что, немцы уже приехали?
– Отворить великому князю Святославу, сыну Игоря, – отчеканил Ясмунд, голос одноглазого звучал в ночной тишине негромко, но властно и отчетливо, а теплоты в нём было, как в звуке, с которым покидает ножны меч. – Живо!
По ту сторону ворот поражённо замолкли, перестав на несколько мгновений даже дышать, а потом тот же голос – к слову, явно принадлежащий человеку постарше, чем незадачливые приворотники, – проговорил с заметной растерянностью:
– Я… я доложу господину Искусеви…
– Давай я доложу ему, что сломал ворота, но искупил вину, оторвав пару пустых голов ленивым холопам?! – так же негромко рыкнул Ясмунд. – Здесь князь, остолоп, и сын твоей госпожи, а ты держишь его у порога собственного дома?! Хочешь дожить до рассвета – отворяй!!
– Д-да, господин. Сейчас, господин… мы не знали…
– …А то выстроили бы пару лишних стен и поставили б на них камнемёты, – тихо добавил Вольгость Верещага над Мечеславовым ухом.
Голос за воротами тем временем криком подозвал каких-то Улеба, Никиту, Тудора и Ратшу. Улеб, Никита и Тудор должны были помочь открыть ворота, а Ратшу отправили в терем. Зашипел засов – в отличие от подольских приворотников, здешние стражи не поленились заложить на ночь ворота. Ясмунд отшагнул назад, чтоб разминуться со створами ворот, пошедшими наружу. Князь же, наоборот, шагнул вперёд с таким лицом, будто людей в дорогих свитах, торопливо распахивающих перед ним резные ворота, не было вовсе. Вместе с князем стеною двинулисьь дружинники, только они не смотрели прямо перед собою, как сам Святослав, а всё же поводили по сторонам глазами. А вокруг, волнами от брошенного в покойный, подёрнутый ряской пруд камня, разбегалась суета – сдавленная, тихая, но заполошная. Вспыхивали и метались огоньки, слышались шёпоты, мелькали тени. Не минула б ночь летнего Солнцеворота – подумалось бы, что зашёл в зачарованную рощу, в которой вот-вот зацветёт меж могучими орляками Перунов Огнецвет.
Чтоб войти на крыльцо, пришлось перестроиться из стены змеёю. Тяжёлые двери, окованные медью и железом, изукрашенные богатой резьбою, будто сами распахивались перед шагавшим впереди Ясмундом. За крыльцом оказалась убранная ковром с изображениями волшебных деревьев, охраняемых ногай-птицами, у которых клювастые головы и крылья росли на звериных телах, лестница, ведущая в светлую гридню.
Из гридни торопливо выбегали и вставали по сторонам лестницы люди в шлемах и пластинчатых бронях, с боевыми топорами в прихотливых узорах золотой и серебряной насечки. Мечеслав Дружина напрягся и положил руку на рукоять меча, но ни Ясмунд, ни князь не убавили шага и вообще никак не показали, что видят встающих обок лестницы дружинников. Те, в свою очередь, глядели прямо перед собою и не шевелились, будто, встав на свои места, обратились в истуканов.
За лестницей оказалась сама гридня, с огромными окнами, в которые залетал зябкий утренний ветерок. Каменные стены покрывала резьба, пол устилал ковёр, на котором на сей раз, кроме ногай-птиц и волшебных деревьев, обнаружились ещё и охотники на конях, преследующие разнопородную добычу среди нездешнего вида деревьев и цветов. Скамьи вдоль выстроившихся у стен столов были пусты, кованые светильники, свисавшие с перекрестий балок, никто не зажёг, так что, кроме возвышения в середине, вся гридня тонула в утренних синих с розовым сумерках.
Устланное коврами возвышение окружали подсвечники заморской ковки, в которых плакали прозрачными слезами восковые столбики свечей. Озаряли они четыре могучих столба, похожих на воздевших руки, поддерживая толстые балки, приземистых ширококостных женщин в богатых резных и расписных платьях. Потом Мечеслав Дружина узнал, что «женщины» помнили ожерелья из звериных черепов, а то и людских – древнюю мудрость «держи друзей близко, а врагов ещё ближе» князья Руси предпочитали понимать именно так. Но после загадочной смерти Игоря Сына Сокола в Деревской земле государыня Ольга едва ли не первой волей повелела убрать не радовавшие её глаз «украшения». Между столбами воздвигался резной престол, украшенный пластинками коралла из Гурмыжского моря и драгоценными камнями. Соколы летели на его подлокотьях. Соколы поднимали кричащие головы с обеих сторон высокой спинки. На престоле сидела женщина в ярких, шитых серебром и золотом летнике и корзно с тяжёлым золотым оплечьем. Как раз в это время, когда Святослав с ближними дружинниками перешагнул порог гридни, стайкой окружавшие престол женщины застегнули на сидевшей пояс из драгоценных пластин с подвесками искусной работы. Ещё две продолжали расчёсывать, укладывать и заплетать длинные косы сидевшей – в свете свечей были заметны мелькающие в них там и тут серебряные нити седины. Другая служанка ожидала рядом окончания их трудов, держа в руках на большом белом плате-повойнике опушённую куньим мехом шапку с высокой тульёй, расшитой жемчугом. Над опушкой подымались пластинки с эмалевыми птицами, обозначавшие, по всей видимости, перед. По узкому, с чуть крупноватой для женской челюстью, лицу сидевшей нельзя было угадать её возраст – слишком густо покрывали его белила. Над прикрытыми веками чёрным были выведены брови, резкие скулы покрывали румяна. На пальцах, по-хозяйски улёгшихся на резных головах соколов, блестели многочисленные перстни.
Рядом с престолом возвышался огромный мужик без плаща и гривны, но в дорогой свите. Больше всего он напомнил Мечеславу полусказочных зверей из баек Радосвета – живут, дескать, в полуночных ледяных краях, где по полгода не видно солнца и всегда зима, звери ошкуи – огромные медведи с маленькой головой и белой, как снег, шерстью. Вот так и стоявший посреди киевской гридни человек напомнил Мечеславу тех самых ошкуев – огромный, с маленькой головою, на лице которой как будто сгребли в горсть всё – и бесцветные маленькие глазки, и вздёрнутый ноздрями вперёд нос, и небольшой узкогубый рот, обросший такой же бесцветной щетиной, такой редкой, что бородой назвать её было стыдно.
