Александр Филатов - Тайна академика Фёдорова
Сквозь поверхностный, не дающий настоящего отдыха сон, он услышал жалобный стон матери в соседней комнате и почти сразу же – собственное имя. Осторожно, стараясь не потревожить жену, которая почти наравне с ним несла тяготы ночного ухода за Ольгой Алексеевной, Фёдоров поднялся с постели. Накинув халат, он приоткрыл дверь спальни и вышел в тесный коридорчик. Здесь было три двери: одна вела в спальню, вторая в комнату тяжело больной матери, а третья в кладовую. Высокая арка соединяла коридор с прихожей. Всё это освещалось зеленоватым светом ночника, свет которого проникал через полуприкрытую дверь маминой комнаты. Вообще-то Ольга Алексеевна просила не закрывать дверь своей комнаты, но это было невозможно: она почти постоянно жаловалась на холод, хотя в доме поддерживалась температура в 22 градуса. Поэтому в её комнате всё время горел электрический обогреватель.
Алексей Витальевич с силой потёр ладонями лицо, стараясь не только прогнать усталость, вызванную пятимесячным недосыпанием, но и пытаясь придать себе по возможности бодрый вид. Помедлив ещё секунду, он вошёл к матери.
- Ну, что же так долго?! – слабым голосом упрекнула она и почти сразу же горько заплакала: – Зову, зову – и никого нет, целыми днями лежу тут совсем одна, никому не нужная…
- Ну, что ты, мама! Я же здесь, с тобой. Но поспать-то ночью всё же надо. Ты же знаешь, что я и сам нездоров.
- А разве сейчас ночь? А где Вика, а бабусенька где? Почему она ко мне никогда не заходит? – вновь начиная плакать, спросила мама.
Щемящая сердце жалость резанула Алексея. Собственные недуги и переутомление отступили назад. Как объяснить маме, что её родителей, в том числе его бабушки, которую она хотела видеть, уже без малого сорок лет нет на свете. Как объяснить и при этом не обидеть?! А ведь совсем недавно – два – три месяца назад – мама обладала светлейшим умом. А семь месяцев назад, до травмы, её работоспособности и активности завидовали сорокалетние. Алексею несказанно больно было видеть не только страдания матери, но и то, как необратимо быстро угасал её ум. Конечно, любому морально здоровому человеку тяжело присутствовать при угасании родителей. Но здесь– то случай безусловно особый.
Ольга Алексеевна, как и все пенсионеры страны, в результате "реформ" осталась без достаточных средств к существованию. Но она не растерялась и не впала ни в уныние, ни в усталое безразличие. Уже в начале катастрофы девяносто второго года, давно спланированной американцами и тщательно подготовленной всеми этими гайдарами – чубайсами и прочими "младореформаторами", она занялась репетиторством. Как и Алексей, она никогда не умела потребовать должное за свой труд. Её почасовые ставки были в три – пять раз ниже стандартных в Калининграде. Но огромная работоспособность обеспечивала неплохой доход, по нынешним временам даже завидный. И хотя из-за болезни ног она никогда не ходила по домам своих учеников, вскоре от них не стало отбоя. Многим приходилось отказывать.
В "янтарный край" Ольга Алексеевна переехала издалека ещё до приезда сюда Алексея, будучи уже несколько лет пенсионеркой. Поэтому её прежние педагогические успехи оставались неизвестными до начала репетиторства. Первые годы жизни на южном берегу Балтики она целиком посвятила устройству на новом месте. Вначале самостоятельно отремонтировала квартиру, полученную путём иногороднего обмена. Затем произвела ещё один обмен – на двухквартирный домик, который стоял всего в сотне метров от высокого, обрывистого берега. В общем, дел хватало. А свободное от них время она целиком отдавала морю. Глядя в те годы на купающуюся в штормовых волнах мать, Алексей частенько думал о том, что издали ей не дашь не только её шестидесяти с гаком лет, но, пожалуй, и сорока.
И вот теперь – эта неожиданная болезнь. Эта катастрофически быстро развивающаяся беспомощность и ставшие явными признаки распада личности. Мама лежала в так называемой функциональной кровати, которую можно было свободно перекатывать по комнате и разным образом регулировать для удобства больной. Продольная труба, закреплённая на специальных стойках, привинченных к спинкам кровати, – "балканская рама", ещё недавно позволявшая больной подтягиваться на руках и удобнее устроиться в постели, теперь стала бесполезной: мама с трудом поднимала руки и уже не в состоянии была подтянуться на них. Теперь продольная трубка служила лишь для того, чтобы удобно было потеплее укутать больную, при этом не нагружая её весом одеял.
- Сейчас, мама, я тебя немного переложу, – сказал Алексей, взглянув на комнатный термометр (он показывал 24 градуса) и откинув одеяла, переброшенные через „балканскую раму".
- Ой! Не надо! Мне же холодно! – вновь заплакала мама. – Ну что ты надо мной издеваешься?!
- Миленькая, я же не издеваюсь, но ты опять сорвала повязку!– оправдывался с мягким упрёком Алексей.
Это было самым утомительным и мучительным для Алексея. Не сознавая, что делает, его умирающая мать всё время срывала повязки и касалась раны. Она не только мешала ране зажить, но рисковала получить нагноение, а то и сепсис. Впрочем, Алексей всякий раз убеждался в том, что поначалу действительно страшная рана в верхней части правого бедра довольно быстро заживает. Сейчас её размеры не больше флакона из-под корвалола, и запаха никакого нет, кроме аромата содержащей мёд мази Конькова. Алексей наносил эту мазь на марлевую салфетку и заполнял рану. Собственно, по всем канонам хирургии и с учётом состояния и возраста больной, никакой раны здесь вообще не должно было быть! Всё это являлось результатом похабного, варварского отношения представителей так называемой "страховой медицины" к больным.
Алексей Витальевич не мог себе представить, чтобы в советское время, в условиях бесплатной медицины семидесятивосьмилетнюю пациентку с двойным переломом бедра прооперировали в пятницу, когда в отделении в субботу вообще нет врача; чтобы после операции такую больную поместили не в отделение реанимации для интенсивного наблюдения и лечения, а в общую палату, кстати – на десять больных; чтобы во время операции настолько небрежно останавливали кровотечение, что образовалась огромная гематома – сгусток крови в 800 миллилитров! Приехав к матери в субботу – на следующий день после операции, Алексей Витальевич был в ужасе: мама лежала в постели совсем бледная, серая, но в совершенно ясном уме и еле слышным шёпотом проговорила, увидев сына:
– Ну, вот, Лёшечка, я и помираю, пришёл мой час. Любименький мой сыночек. Ты забери, пожалуйста, всё из тумбочки – деньги, конфетки. А то тут у меня ночью санитарочка приходила, брала из кошелька.. Но ты их только не ругай, они совсем нищие – за такую-то работу девятьсот рублей в месяц получают. Шесть килограммов мяса купить и больше ничего. А ты просто забери себе мой кошелёчек – ты ведь тоже без работы, без денег сидишь.
Она ещё что-то говорила, но Алексей, не особо слушал – он искал и не находил пульс, смотрел на сухие губы матери, потрескавшиеся от обезвоживания, от кровопотери, прикоснулся к её холодному лбу. Потом он что– то пробормотал, изо всех сил стараясь, чтобы его голос показался матери одновременно и ласковым, и бодрым, и почти выбежал из палаты. Вихрем пронёсся по отделению травматологии, не найдя никого, кроме постовой сестры, ворвался в реаниматологическое отделение, хотя вход посетителям туда был закрыт, и организовал перевод Ольги Алексеевны сюда, в палату интенсивной терапии. Ещё наверху, в травматологическом отделении ей поставили капельницу. Потом, когда в отделении реанимации выпустили послеоперационную гематому – сгусток крови почти в литр, начали переливать кровь. Лишь к вечеру, когда непосредственная опасность жизни матери миновала, Алексей Витальевич вышел из здания областной больницы, недовольный собой и всем на свете, чувствуя смертельную усталость и сильные боли под ложечкой – язвеннику нельзя целый день ничего не есть. Дойдя до машины, думая о том, что если бы не пришёл сегодня в больницу или опоздал на час, то мамы бы уже не было в живых. Он уселся за руль и так, сидя, уснул.
И вот теперь, стоя у постели умирающей матери, Фёдоров думал одновременно о многом. И о том, как мало можно сделать теперь. И о том, что в нынешней Эрэфии люди сознательно брошены на произвол судьбы, предназначены к умиранию. Он сознавал, что виноват перед нею: ведь не отправься он тогда на три дня в Бельгию ради заработка, маму не выписали бы из больницы. А это его трёхдневное отсутствие решило всё: оставайся она в больнице, не было бы на крестце этого жуткого, да самой кости, пролежня. Не было бы интоксикации. Она бы сейчас поправлялась. В этом не было никаких сомнений! Ведь даже теперь, при нынешнем состоянии матери громадная рана на бедре, там, где отломки кости скреплены пластинкой и шурупами, где после операции образовался огромный сгусток крови, – всё хорошо зажило. Но пролежень. Это и было причиной неотвратимо грядущего исхода.
