Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
Солнце заходило — небо горело желтым, оранжевым, багровым; на востоке же оно стало уже темно-синим, цвета густых чернил. Ветер стих, от нагретой за день земли исходило тепло; пахло лугом, сеном, травой. Горел костер, и в небе как искры загорались звездочки — одна, другая, третья.
— Нет бога! — заявил матрос — все лишь выдумки поповские, чтобы легче народ грабить. А на небе там никакой не рай — такие же солнца, как наше, только далеко. И живут возле них такие же люди, как мы. Верно, товарищ комиссар?
— Верно — сказал Итин — как есть другие континенты за океаном, так есть и другие планеты у далеких звезд. И живут там люди — может, кожа у них зеленая, или рост вполовину нашего — так ведь и в Африке народ на нас непохожий, а уж возле другой звезды… И правильно написал Гонгури — как у себя мы обустроимся, туда полетим, справедливость нашу нести. Может, помочь кому надо, своих эксплуататоров скинуть.
— Поможем — подтвердил матрос — пусть партия только укажет. Как у себя последних паразитов выведем, к звездам полетим, может быть и подсобить кому надо.
— Страсть как взглянуть на будущее то хочется — сказал кто-то из бойцов — так ли будет, как у Гонгури написано. Корабли летающие, города под стеклянными куполами. Выйдешь, глянешь — а небо цвета другого, и солнц на нем не одно, а три!
— Деревня! — насмешливо сказал матрос — куда выйдешь: ведь купол над городом оттого, что воздуха нет! Или — ядовитый он. Не сможешь ты там — под открытым небом.
— Зачем тогда туда лететь? — спросил боец — зачем город строить, ведь это ж сколько труда? Если все равно там — жить нельзя?
— А если там минерал ценный есть? — ответил матрос — как на Каре. Сам я там не был, но кто каторгу ту прошел, говорят: там даже крысы и вороны не живут. А люди — копают, в землю зарывшись, потому что рудники богатейшие; говорят, тот самый Гонгури их открыл, еще прежде чем в революцию пойти..
— Ад ледяной — сказал вдруг тихо Итин — вот, попы ад изображают: пекло, огонь, черти с вилами. Или же — холод. Лед, камни — и серое небо. Всегда серое — солнца не видно. Жизни — никакой нет. Лишь сто верст по реке, к югу — тайга. А мы бежали оттуда, вдевятером. Дошли — трое.
Все помолчали немного. Матрос сплюнул в костер, и продолжил:
— Таков-то был — зверский царизм. Ничего — это раньше нас туда гнали. Теперь мы — всякий контрреволюционный элемент.
— Нет уже там элемента, весь вымер — заметил кто-то — буржуи, к труду непривычные, и интеллигенты слабосильные, что с них взять. Друг мой в охране там был, рассказывал. Слухи ходят, трудармию туда пошлют, одну из новосформированных. Вот радость кому-то будет — войне конец, а вместо дома тебя на заполярные шахты! Или все ж брешут? Понятно, металл республике нужен — так ведь можно еще контры наловить?
— Не в том дело! — твердо заявил Итин — все построим: города, заводы, корабли. Но не это главное — а то, чтобы люди все изменились. Чтобы каждый себя спросил: ты сейчас делом своим, словом и даже мечтой помогаешь приблизить, или наоборот? Чтобы каждый сперва за общее дело — и лишь после за себя. Впервые сейчас мы историей командуем, как машинист паровозом: куда мы захотим, туда она и двинется. — Паровоз без рельс не пойдет — заметил перевязанный боец — ему тоже путь надобен.
Солнце наконец ушло за горизонт — хотя закат еще горел багровым. Ветер совершенно стих, было тепло. Звенела река. А в небесной вышине одна за другой проступали звезды — крест Лебедя, клубок Стожар, ковш Кассиопеи, змея Дракона, линия Орла и лоскут Лиры — похожие на искры костра, взлетающие к небу. Сидя у этого костра на голой земле, среди верных товарищей, Гелий слушал их разговор и думал, как прекрасна жизнь в переломные эпохи истории — когда каждый день проходит не просто так, а приближая к великой цели — и как хорошо при этом быть молодым, знать, что лучшее — впереди, и верить в самую передовую идею, освещающую путь негаснущей красной звездой — быть воедино со всеми при самом передовом и великом свершении в истории человечества.
Неба утреннего флагКаждый день — к победе шаг.Или смерть, или победа.Сдайся враг, замри и ляг!
— Как взглянуть хочется, своими глазами — решился вставить он и свое слово — я бы всю жизнь отдал за один день там. И зачем Гонгури героя своего в конце назад вернул? Стал бы он там профессором истории, как предлагали. Зачем вернулся — из того мира в наш, обратно в тюрьму?
Все, вслед за товарищем Итиным и матросом, взглянули на него строго и осуждающе. И Гелий со страхом понял, что сказал что-то не то.
— А на тебя бы здесь рассчитывали? — сурово спросил Итин — Партия, Вождь, товарищи твои. А ты бы дезертировал — пусть даже и в коммунизм? Все захотят, куда легко — кто же тогда там встанет, где трудно? Революции — не по найму служат, а по долгу: там быть, куда дело пошлет!
— Правильно! — поддержал матрос — один раз себя пожалеешь, как сам не заметишь, что стал уже не наш, а «почти наш»: в расход пока не за что, а довериться уже нельзя. По мне, такой хуже явного врага — с тем хоть все ясно: пулю сразу! Что говорить — прочь из отряда: завтра с обозом до станции, и домой!
Матрос взглянул на товарища Итина, ожидая его поддержки. Гелий испугался, что комиссар скажет «да» — окончательно и бесповоротно. Но Итин, чуть промедлив, покачал головой — нет.
— Балуете вы парня! — буркнул матрос — я для его же пользы, чтобы гниль малейшую без жалости выжигать! Как к зубодеру идти — если вовремя, так чуть только, а промедлишь — и весь зуб рвать надо! Урок ему будет — как коммунизму правильно учиться!
— На первый раз — простим! — ответил Итин — по первости и молодости.
Матрос хотел что-то сказать — но промолчал. Другие тоже молчали. Раз товарищ Итин сказал — так и будет.
— У нас тоже в полку, в команде музыкантской был такой же малый, даже еще младше — сказал наконец перевязанный — из гимназистов был, и потешались мы над ним, и шпыняли почем зря, и не по вине, как прежде старослужащие молодого. А сейчас бы встретил — место бы свое у костра этого уступил, и паек последний отдал. Потому что спас он нас всех — оказался тем самым барабанщиком, о котором песню сложили:
Заковали барабанщика в цепиПосадили в каменную башнюСамой страшной мучили пыткойНо не выдал он военную тайну.
— Не барабанщик был, о ком песня, а трубач — сказал второй боец — у Июль-Корани было, когда полк у «трехсотой» залег, огнем прижатый, и начали по нам уже их минометы пристреливаться. Надо вперед, броском — хоть половина добежит, и в штыковую — иначе все там останемся, и без пользы! А не решиться никак, потому что пулеметы — головы не поднять! И встал тогда первым трубач наш шестнадцатилетний, во весь рост, трубу вскинул — и сигнал к атаке, а вокруг него пули и осколки дождем. Если уж он — нам лежать стыдно стало: поднялись мы все дружно, штыки вперед, и пошли. А что после с ним случилось — так никто и не видел, из живых. И тела нигде не нашли.
— С кем спорить будешь: на моих глазах все было! — отмахнулся перевязанный боец — когда мы, с марша уставшие, все уснули, и тут «лешаки» подкрались, и часовых успели уже без выстрела снять.
— Не было никаких «лешаков» — сразу встрял матрос — были лишь обычные банды, каких много. Никто их толком не видел. Да если и были — с любым врагом просто: как увидел, так убей!
— Да где ж это видано, чтобы банды на воинскую силу первыми нападали? — усмехнулся перевязанный — а кто близко их видел, не расскажет: не оставляли они живых. Сам не раз помню, как караульные наши, к ночи заступая, молились — пронеси! В гарнизонах было опасно — а уж обозные в одиночку даже под расстрелом ездить отказывались, хоть среди дня! Оно и правильно — и не доедешь, и найдут тебя после на дереве висящим, со всеми поотрезанными частями.
— «Лешаки», потому что летом они были во всем пятнистом, мохнатом — сказал второй боец — чтоб в двух шагах не разглядеть, особенно в сумерки. Сам не видел — другие рассказывали. А зимой они бегали в белом, с двумя парами лыж, на одних сам, к другим мешок меховой, с патронами и провиантом, на веревке сзади едет, как сани, вот и все тылы, по лесу напрямик — быстрее, чем мы по дорогам. Или на елку влезет, мешок за собой подымет, снег следы заметет — и сидит в мешке спальном, как в гнезде, наших выцеливая. У них у всех автоматы были, а если винтовки, то с оптикой. Еще мины ставить умели — за ними гнаться по лесу, так медленно и под ноги глядя, а то в клочья порвет.
— Особенно на дороге железной — сказал третий боец — каждый день поезда наши под откос пускали. А мы охраняли — страшнее было, чем на передовой. Идешь так по путям, солнышко светит, а в голове одно: вдруг из леса снайпер уже нацелился, сейчас стукнет — и нет тебя!
