Андрей Уланов - «Додж» по имени Аризона
Кроме меня, за столом еще четверо было. Сам командир — его, оказывается, Аулеем звали, жена его Матика — копия дочки, только, понятно, постарше. Хотя если бы не сказали, в жизни бы не поверил, что она ей мать. Ну, не выглядит она на свои сколько-ей-там. Сестра старшая — да, но не мать.
Сама Кара в синее платье переоделась. Сидит, губы надула, на стену уставилась, за весь ужин и двух слов не сказала. Выхлебала тарелку и умчалась — только волосы рыжие в дверях мелькнули.
А четвертый — священник местный, отец Иллирий. Тот еще поп, доложу я вам. Лет ему под сорок, бородка седая, ухоженная, и волосы все седые, словно мукой посыпанные. Одет как все, только вместо меча посох у него дубовый. И по тому, как этот посох полирован, сразу видно — батюшка им при случае так благословит, что никому мало не покажется.
А глаза у этого священника добрые-добрые, прямо как у нашего особиста, майора Кулешова. Мы с ним еще в апреле, помню, крепко поцапались. Командованию тогда «язык» позарез был нужен, вторую неделю никаких сведений о противнике. Ну, ребята пошли и при переходе на немецкое боевое охранение напоролись. И началось — комдив орет, начштаба тоже орет, а капитан, он ведь тоже не железный — трое убитых, четверо раненых, — не сдержался, всем выдал по полной и особисту с начразведотдела заодно. Вот начразведотдела, по совести говоря, как раз за дело досталось — переход он должен обеспечивать. Хотя и комбат, и артиллеристы с НП клялись и божились — не было до той ночи никакого охранения. Тоже может быть — на войне и не такое случается. В общем, дело замяли — чего уж там, все свои, а «языка» мы через три дня добыли. Спокойно пошли и добыли. Без всякой ругани. А Кулешов, кстати, он тоже мужик ничего, даром что на собачьей должности. Походил недели три волком — он нас в упор не замечает, мы его, — а потом все в норму вошло. А вообще, среди замполитов, по-моему, сволочей ничуть не меньше. Да и среди всей остальной тыловой шушеры тоже. На передовой просто им деваться некуда — мина, она ведь не разбирает, плохой ты, хороший, жена у тебя законная в Москве или ППЖ в санвзводе — всех подряд выкашивает.
Так я и говорю, глаза у этого священника точь-в-точь как у майора Кулешова — добрые, с хитринкой. Поверишь — пеняй на себя. Проглотит и даже звездочку с пилотки не выплюнет.
Дохлебал я суп, хлеб догрыз, сижу, дно тарелки изучаю. Тарелки у них, кстати, алюминиевые. Ложки деревянные, а тарелки алюминиевые. Но не такие, как у нас, а самодельные, из самолетного дюраля. Наши из него портсигары наловчились клепать, а здесь — тарелки.
Аулей свой суп тоже доел, ложку отложил, а тарелку с поклоном жене передал.
— Спасибо, — говорит, — хозяйка, тебе и богам нашим за пищу эту.
Ну, я тогда тоже встал, пробормотал чего-то типа «мир дому вашему» и сел. Странные у них тут все-таки обычаи. Хотя, со стороны смотреть, любой обычай странный.
Аулей только в усы усмехнулся.
— Вижу, воин, — говорит, — что не терпится тебе задать нам множество вопросов.
— Во-первых, звать меня Сергей Малахов или, в крайнем случае, товарищ старший сержант. Во-вторых, вопросов у меня много, но у вас их, по-моему, не меньше. Вот вы и начинайте. Я ж у вас гость, а не вы у меня.
— Хорошо, Сегей. Как ты думаешь, куда ты попал?
Хороший вопрос.
— Теряюсь в догадках, — отвечаю. — Европа, а точнее… ноль да семечки.
Эти трое за столом меж собой переглянулись, понимающе так, Матика на меня и вовсе жалостливо поглядела, и от этих взглядов мне сразу резко не по себе сделалось. Черт, думаю, если это не Европа, так куда ж меня занесло? В Папуа-Новую Гвинею, на остров имени товарища Миклухо-Маклая?
— Боюсь, Сегей, — начал Аулей, — что тебе будет очень сложно поверить в то, что я поведаю тебе. Да и мне, признаться, сложно говорить о вещах, в которых я, простой рыцарь, что греха таить — почти несведущ.
— Ну, так уж и несведущ, — перебил его Иллирий. — Вы наговариваете на себя, мой добрый Аулей, а это тоже грех. Во-первых, вы не простой рыцарь, а во-вторых, вашему образованию могут позавидовать очень и очень многие.
Черт! Что эта парочка за комедию ломает?
— Самое главное, Сегей, — мягко сказал Аулей, — ты в другом мире.
Ну все, приехали! Хватай мешки — вокзал отходит!
— Это где ж, — спрашиваю, — на Марсе, что ли? А до ближайшего канала далеко?
— Марс — это что?
— Планета это такая, — говорю. — Ближайшая, насколько помню, к Земле. Есть еще и Венера поблизости, она, кстати, еще больше подходит. Тоже все время облаками закрыта.
— Эти планеты, — отвечает Аулей, — как и твоя родина, сейчас одинаково далеки от тебя.
— Как же, — говорю. — Вы, значит, добрые дяди с далекой звезды, у вас давно полный коммунизм и межзвездное сообщение, а весь этот металлолом на себе вы таскаете для съемок исторического полотна о темных веках. И сожженная деревня — это тоже часть декораций, а скелеты из папье-маше, только сделаны очень хорошо, потому и выглядят как настоящие. А «Додж» вы сперли, потому что у вас подлинного реквизита не хватает.
Ох, и разозлили они меня. Я даже слова вспомнил, которые со школы не употреблял.
— Не совсем так, — говорит Аулей. — Наш мир находится рядом с твоим, но, как бы это лучше сказать, за поворотом.
Ловко. Вышел, значит, в булочную за хлебом, завернул за угол — и на тебе — другой мир. Ни Гитлера, ни Черчилля, ни даже товарища Сталина. Одни мамонты по деревьям скачут.
Только вот чувствую — волосы у меня на загривке чего-то шевелиться начинают. Очень уж много вещей, которые разумно не объяснить — а в эту легенду они, как в родной ствол, укладываются.
Спокойно, думаю, Малахов, только без нервов. Ты же разведчик, вот и действуй соответственно. Вспомни, что тебе капитан говорил.
Вспомнил. Говорил наш капитан: «В большинстве своем самые непонятные на первый взгляд случаи имеют самое простое и обычное объяснение». Только добавлял при этом: «А если все простые и понятные объяснение не срабатывают, значит, истинным является оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось».
Конец цитаты.
— Ладно, — говорю, — допустим. Не скажу, что я вам так вот сразу и поверил, но, пока других версий нет, принимаю вашу как рабочую. — Ну, точно как капитан заговорил. — Вы мне вот что объясните. Если наш мир рядом, да так, что я в него запросто угодил, почему же между нашим и вашим до сих пор регулярное сообщение отсутствует? У вас ведь тут, я смотрю, много нашего добра — и «Додж», и Трофим, и самолет на тарелки. А про ваш мир я что-то до сих пор не слыхал. Или у вас вход рубль, а выход — два?
— Дело в том, — говорит Аулей, — что в вашем мире идет война. Как и в нашем, но ваша война гораздо страшней, ужасней, больше. Настолько больше, что нам здесь даже не удается представить, как можно дойти до такого.
Как-как. От хорошей жизни, разве не понятно?
— И та боль, тот ужас, — продолжил Аулей, — которые каждый миг выплескиваются там, у вас, истончили преграду между мирами. Поэтому от вас к нам попасть действительно намного проще. У нас тоже идет война, тоже горе и ужас, но до такого мы пока не дошли. И спасибо богам хоть за это.
— Это что ж, — говорю, — выходит? Получается, все, что у нас там без вести пропало, сюда к вам сыплется? К вам танковые корпуса три года назад не забредали случайно? А дивизии этим летом?
— Все не так просто. Преграда между мирами еще есть. И для того чтобы ее преодолеть, нужно много…
— Энергии, — подсказал отец Иллирий.
— Интересно. Что-то я не припомню, как меня к электростанции подключали.
Сказал я это, и тут меня в самом деле словно током ударило. А мина из шестиствольного! Реактивная дура в пятнадцать сантиметров! Все верно — осталась от старшего сержанта Малахова одна дымящаяся воронка. Уж там-то этой самой энергии было — отбавляй сколько хочешь!
Видок, наверное, был у меня в этот момент — как будто мне эта мина только что на голову свалилась. Поэтому жена Аулея надо мной и сжалилась.
— Довольно вам, двоим, — говорит, — человека мучить. Ему сегодня и без вас немало досталось. — И мне: — Пошли, Сегей. Кровать у нас в гостевой хорошая, а утром всегда легче.
Ага. Особенно когда с утра на расстрел ведут.
Проснулся я, лежу себе, глаз не открываю. Надо же, думаю, какая только муть человеку присниться может. Или это меня лихорадка треплет, а лежу я у доктора в землянке. Очень похоже, тем более что не будит меня никто, команду «подъем» на ухо не орет.
А так сон ничего был, особенно рыжая эта. Вот выздоровею, думаю, надо будет и в самом деле с дивизионным слабым полом поближе познакомиться. А что, нам, разведчикам, это просто. И подарочки из трофеев, и орденов с медалями полная грудь — одалживать не надо, и времени свободного навалом. Когда не на задании. А то и в самом деле смех один — двадцать второй идет, сколько раз со смертью в обнимку по немецким тылам хаживал, а с девчонкой ни разу еще толком не целовался.