Елена Хаецкая - Звездные гусары
– Без обиды?
– Разумеется, без обиды.
– Что случилось с Кистеневским и остальными?
– Я ведь рассказывал, что они признались во всех своих преступлениях и улетели, оставив нас в покое…
– Иван Дмитриевич, – Перелыгин снова разлил коньяк, – мы ведь здесь с вами вдвоем. Без дам и без записывающих устройств.
– Я не подозревал за вами никаких записывающих устройств! – возмутился Штофреген. – За кого вы меня принимаете? За человека, способного принимать вас за человека, способного записывать разговоры?
– Я не принимаю вас за человека… – сказал Перелыгин и засмеялся. – У вас поразительная способность выставлять людей дураками.
– Людей не требуется никуда выставлять, они и сами горазды, – сказал Штофреген. – К тому же я примат, а мы, приматы, весьма изобретательны.
– Так где те люди, которые убили двоих ваших?
– Кажется, я рассказывал о пожаре лаборатории…
– Я уверен, что вы не запутаетесь в своих выдумках, но, пожалуйста, ответьте.
– Сперва они застрелили начальника нашей экспедиции, а потом – ведущего научного сотрудника, пожилую даму по фамилии Шумихина. Я отвечал за их безопасность, и их убили у меня на глазах, – сказал Штофреген. – Мы уничтожили их всех. Они немного покалечили Вакха – он всегда отличался вздорным, если не сказать эксцентричным, характером, а теперь и вовсе слегка повредился в уме. Но повар по-прежнему хороший, да и человек неплохой. Рындину переломали ребра. Как бы он не остался кривобоким… впрочем, это уже дело врачей.
– Ваше дело – то, что он жив?
– Вот именно.
– А Кистеневский?
– Не дает он вам покоя, этот Кистеневский… – Штофреген чуть улыбнулся, внимательно глядя на Перелыгина. – Он остался последним, и я с ним побеседовал. Он рассказал мне то, что вы уже знаете: про Балясникова, производственный шпионаж, попытку сорвать контракт на исследования…
– А потом?
– Вы действительно хотите знать, что я сделал потом? – удивился Штофреген.
Перелыгин пожал плечами и понял, что ему этого не хочется. Кистеневского нет.
– Я не верю в перевоспитание подобных типов, – сказал Штофреген. – Не в моих обстоятельствах. Я отвечаю за то, чтобы все мои люди оставались живы. Рисковать своими ради гипотетического – но почти невероятного – исправления чужого, да еще законченного негодяя… Нет.
Он сам налил коньяку и выпил, а выпив, твердо поставил стопку на стол, словно точку в длинной повести.
* * *“Дикий подпоручик” обвенчался с Татьяной Николаевной по прибытии на Землю. Балясников-младший был обнаружен и введен в права наследства, а коварный его родственник разоблачен и взят под стражу.
Фарида Колтубанова продолжила работу, Аркадий Рындин вернулся в цирк, супруги Волобаевы родили одного ребенка (Катишь) и написали одну диссертацию (Сергей), Вакх устроился на работу в ресторан, где и процветал.
Перелыгин продолжал летать, учитель Бородулин продолжал преподавать в гимназии для девочек, Сидор Петрович продолжал следить за порядком в доме Терентьевых-Капитоновых.
Худо обстояло дело только у Кокошкина, который окончательно запил и едва не погиб…
* * *На этом я был вынужден оборвать мои литературные труды, потому что во время последнего обхода врач сообщил мне, что нога моя совершенно здорова и я могу с чистой совестью возвращаться к моей военной службе.
Я распрощался со всеми моими товарищами по больнице, расцеловал сестричек, пожал руки докторам и вышел на свободу.
Перед отлетом на Варуссу я еще раз заходил в храм Богородицы с грошиками на Петроградской и опять видел там Кокошкина – на сей раз он стоял в церкви с супругой. Хоть и мудрено было узнать в дородной госпоже Кокошкиной Стефанию, но все же я так сжился с моею героиней, что мгновенно догадался о том, кого вижу перед собой. Странно было смотреть мне на ту, которая столько времени оживала под моим пером – и вдруг предстала мне воочию!
После службы Петр Андреевич представил меня супруге, и я приложился к крепкой ручке Стефании Николаевны. Этой ручкой она вытащила погибающего Петра Андреевича из той бездны, в которую толкнули его обстоятельства, а затем повела к венцу – и с тех пор твердо вела по жизни, чему он, кажется, был неизменно рад.
Скрывая волнение, я поклонился Стефании Николаевне как даме почтенной и практически мне не знакомой (о лицемерие!) – и поспешил уйти.
Они также вышли из храма и двинулись в сторону своего жилища. Я отошел подальше, но все-таки не выдержал и обернулся.
И что же? Стефания уже заходила за угол, но Кокошкин замедлил и посмотрел мне вслед. По его взгляду я вдруг понял, что он догадался о написанной мною повести – и, быть может, таково и было его намерение, когда он мне ее рассказывал.
Из рассказов корнета Ливанова
Свадьба
Всякий раз, видя штаб-ротмистра Маханева с супругой, мы невольно дивились тому, как они вместе держатся. Во все дни Маханев был совершенно обыкновенный человек. К примеру, из анекдотов он предпочитал такие, где рассказывается, как находчивый офицер ставит на место нахального, но глуповатого денщика, а дзыгу пил охлажденной вопреки советам знатоков местной этнографии употреблять ее едва ли не кипящей. “Дзыга есть аналог водки, – говаривал при этом Маханев, – а теплая водка есть признак низкого происхождения, дурного вкуса и желания непременно насолить хорошим людям”. Любой танец с дамой, если только это не был большой бал с присутствием высоких лиц, Маханев, как правило, сводил к гибриду вальса и мазурки; дамам по большей части нравилось.
Рассказывая все эти черты характера г-на Маханева, я хочу подчеркнуть, что ничего в нем из ряда вон выходящего не замечалось.
Но одна характеристическая черта штаб-ротмистра выводила его из ранга обыденности и делала поистине замечательным: стоило возникнуть поблизости Ольге Ивановне Маханевой, как Маханев из непреклонного орла превращался в нежнейшую горлицу и только тем и занимался, что ворковал с супругой. У нас даже спорили: что будет, если Ольга Ивановна случайно окажется на плацу во время учений или, скажем, вдруг явится в зоне боевых действий. Неужто и тут Маханев бросит естественные для воина орудия и, изъяв из кармана надушенный платок, начнет обихаживать супругу?
– Напрасно смеетесь, – сказал нам как-то раз штабс-капитан Егошин, когда мы украдкой прохаживались на счет Маханева. – Очень даже напрасно.
Мы смутились и наперебой начали уверять, что ничего дурного в виду не имели.
– Только вот забавно бывает наблюдать, как штаб-ротмистр, боевой офицер с наградами, вдруг все забывает и бросается к жене, точно мальчишка, – сказал корнет Петрич, посмеиваясь. Он был моложе нас всех и дерзок чрезвычайно. – Увозом он на ней женился, что ли? Или иная роковая тайна окутывает их супружество?
– Никакой тайны нет, но и говорить об этом открыто не следует, – строго возразил Егошин. – И я расскажу вам случившееся только один раз, а уж вы решайте потом сами, стоит ли смеяться над излишней пристрастностью Маханева к жене его.
* * *Это случилось более десяти лет назад, когда бо́льшая часть племен на Варуссе оставалась еще незамиренной и то и дело случались стычки с дикарями. Целые орды их, разукрашенных в синий цвет, в звериных шкурах, нападали на мирные поселения, а то и пытались даже устраивать побоища в расположении полка. Побоища, впрочем, скоро заканчивались тем, что погибало несколько дикарей, а прочие разбегались.
Но затем варучане вполне овладели нашим стрелковым оружием и начали успешно применять его против нас; тогда положение сделалось серьезнее. Мы уже провели несколько рейдов на их территорию, но до сих пор это не имело настоящих последствий. Всякий день и час следовало ожидать внезапной атаки варучан, и нервы у всех были напряжены.
И вот как-то раз, когда враждебное окружение немного попритихло, – очевидно, немирные варучане собирали новые силы, чтобы ударить на нас с особенной злостью, – в наш легкоглайдерный полк прибыли ротмистр Страхов с дочерью.
Бог знает отчего мадемуазель Страхова не осталась на орбитальной базе, где обитали прочие дамы, имеющие отношение к полку! Может быть, Страхов, человек в минуты опасности бесстрашный, но перед женским полом совершенно слабовольный, поддался на желание Оленьки непременно видеть место, где предстоит служить папеньке. А уж она умела настаивать на своем, эта мадемуазель Оленька!
Когда полковой командир, г-н Комаров-Лович, узрел вновь прибывшего со спутницей, он ужасно разозлился. Однако при даме и подчиненных виду не показал и только сделался темно-багрового цвета. Этот фокус полкового командира умел устрашить любого, от штаб-офицера до последнего денщика; но ротмистр Страхов преспокойно произнес (после того, как представился):
– А это дочь моя, Ольга Ивановна; она пожелала некоторое время пожить со мною, не расставаясь с родителем.
