Сергей Буркатовский - Вчера будет война

– Aufstehen! – Солдат боком сместился вправо, заглянув за печь. Второй уже стоял в проеме дверей, контролируя обстановку.

Михалыч нехотя отложил работу, поднялся. Взгляда немца он избегал, в собственном доме он хозяином сейчас не был. Антонина вскочила несколько суетливо. Лешка и так стоял, смотрел он на врага с вызовом, но немец, по счастью, на него внимания не обратил. Проверив дом, первый солдат, точнее ефрейтор, вновь обернулся к семье и с сильным лающим акцентом спросил:

– Рус зольдат есть? Юде, комиссар? Schnell!

Михалыч молчал. За окном, судя по звукам, начиналась стандартная для лета-осени сорок первого веселуха – треск мотоциклетных моторов, гогот гусей, кудахтанье кур, разбегающихся от бравых фуражиров в фельдграу. Русские войска отошли, можно было заняться более приятными для нордического духа и желудка делами.

– Где зольдат? Antworten!

– Ушли все, – крестьянин говорил медленно, глухо, – туда ушли.

Он махнул рукой в сторону выходящего на восток окна. Словно в ответ, гулкий удар внес в комнату осколки стекла. За осколками внутрь ворвался грохот близкого разрыва.

… Младший сержант Василий Игнатьевич Фофанов не был ни наводчиком, ни командиром орудия. Он был трактористом на гражданке и механиком-водителем арттягача (то есть тем же трактористом) в армии. Когда трактор заглох на дороге у невеликой деревушки, весь расчет прицепленного орудия сначала бестолково суетился вокруг пытавшегося оживить машину Василия, а потом как-то незаметно сделал ноги. Так что теперь отдуваться за всех пришлось именно ему. С прицельной панорамой Василий справиться даже и не пытался. Еще наблюдая за курсантами в училище, где он до войны, выражаясь высокопарно, «обеспечивал учебный процесс», он понял, что премудрость, на которую курсанты тратили по полгода, с кондачка не осилишь. Поэтому прибег к простому и доступному способу – открыл затвор и, заглядывая в ствол, вращал маховички, пока в пятне света, окруженном спиральными узорами нарезов, не показалась зажатая меж домами улица. И когда в кружочке промелькнул первый автоматчик, преследующий отступающую в панике курицу, послал семидесятишестимиллиметровый снаряд в казенник, закрыл затвор и дернул за шнур.

Особо удачным выстрел назвать было нельзя. Бурый столб из комьев земли и визжащего металла поднялся метрах в пятидесяти перед домами. Второй – пробил насквозь крышу приехавшей до войны из-под Бреста полячки Ядвиги и разорвался в поленнице на другом краю деревни. Третий, четвертый и пятый тоже ушли неведомо куда. В цель они не попали, но цели своей достигли – такой уж военный каламбур. Не задетые ни одним осколком, разведчики попрыгали по коляскам и оттянулись на пять километров к западу. Связываться с пушками им не хотелось. В представленном ими рапорте отмечалось, что восточнее деревни Холмово русские создали оборонительный рубеж, усиленный артиллерией. Части Рокоссовского на главных направлениях продолжали упорно сопротивляться, и командование решило не выделять против полуокруженной позиции крупных сил. Решено было на следующее утро направить в Холмово новую разведку, усилив ее двумя последними свободными танками. Впрочем, одна из выделенных «двушек» вышла на ужасных русских дорогах из строя, и пришлось ограничиться командирской машиной разведбатальона.

Вторая попытка прощупать «русскую оборону» (впрочем, к чему кавычки? Там, где стоит русский солдат, защищающий свою землю, там его линия обороны и есть, пусть с геометрической точки зрения эта линия и представляет собой точку), закончилась для немцев с более тяжелыми потерями. Пока двое разведчиков через проделанную вчерашним снарядом дыру в крыше дома Ядвиги пытались втихую разглядеть русские позиции, командир разведбата решил дать размяться своему любимцу – непонятной породы песику, подобранному им еще во Франции. От опушки леса, где, предположительно, скрывались русские, танк загораживали дома. Гауптман открыл люк и выпустил кобелька побегать. Тот немедля задрал лапку у ближайшего забора. Высунувшись по пояс, танкист ласково следил за процессом. Тем временем бинокль у наблюдателей дал блик, и этого хватило. Первый же русский снаряд грохнул в пяти метрах от танка, собачью тушку подняло в воздух и кинуло на крыльцо дома. Второй взрыв застал слегка оглохшего командира уже за броней – любимец любимцем, но, когда русские начинают артобстрел, не до сантиментов – за три месяца войны это-то гауптман усвоил накрепко. Танк выплюнул струю сизого дыма из давно нуждавшегося в переборке двигателя и рванулся вперед. Впрочем, недалеко. Следующий снаряд лег уже почти совсем хорошо, и прежде, чем двадцатимиллиметровка панцера успела пройтись очередью по опушке, третий разрыв намертво заклинил бронемаску.

Оттянувшись к западной околице, разведчики засовещались. Русские продолжали класть редкие снаряды по центру села, и, укрывшись за танком, можно было обсудить положение с приемлемой степенью риска.

Наблюдатели определили позицию одной из пушек, но основные силы русских себя не обнаруживали. То, что, кроме одного упрямого артиллериста, на пять верст в округе не было ни одного советского солдата, немцам в голову как-то не пришло. Единственный танк лишился огневой мощи, а его броня против русских семидесяти шести миллиметров не играла. Система обороны так и осталась невскрытой, но желающих пощупать ее не наблюдалось. Сошлись на том, что силы русских составляют до батальона, их поддерживает от взвода до батареи орудий. Собственно, огня стрелкового оружия отмечено не было, но, видимо, русские просто выжидали, чтобы ударить в упор. Без поддержки брони проверять, так это или нет, было страшновато. Предложение обойти открытое пространство лесом не прошло – собственные силы были сочтены недостаточными.

… Достаточные силы подтянулись на следующий, третий день. Уже знакомые с местностью ветераны холмовской битвы – мотоциклисты, девять грузовиков с пехотой, две полевые пушки и главная ударная сила – семь «Pz-IV» с 7.5-см «окурками». Рассмотрев из обжитых кустов царящую в деревне суету, сержант Фофанов с внезапно накрывшим его весельем понял, что жизнь его, в общем, удалась. Выпустив оставшиеся четыре снаряда (ответным огнем из танка был, наконец, подожжен и уничтожен злополучный тягач), он снял затвор, забросил его в протекавшую в нескольких метрах речушку и где ползком, где перебежками удалился на восток. Прицел орудия еще с позавчерашнего вечера был за ненадобностью свинчен и сейчас покоился в вещмешке. Согласно Уставу.

Война – сложный процесс. Двадцать семь снарядов, выпущенных решившим остаться у потерявшей мобильность пушки красноармейцем, всего лишь повредили один легкий танк и нанесли психологическую травму его командиру. Однако во вражеских штабах сочли неразумным продолжать наступление до ликвидации образовавшегося вклинения противника между двух главных операционных направлений – во избежание возможных фланговых ударов. Две советские дивизии получили полусуточную передышку, которую потратили на лихорадочное вкапывание в подмосковную землю. Кроме того, семь боеготовых танков, выдернутых из мясорубки возле Волоколамска, потратили драгоценный моторесурс на восьмидесятикилометровый марш под Холмово и обратно. И уже вскоре были отправлены в мастерские, сократив тающий на глазах танковый кулак Гота еще на два процента.

Делай, что должен – и хрен бы с тем, что будет.

* * *

Мы не успели, не успели, не успели оглянуться -

А сыновья, а сыновья – уходят в бой…

– Садись, сын. Все знаешь?

– Знаю, отец.

– Кто рассказал? Лаврентий?

– Нет. Артем написал. Отец… Я все понимаю. Война. Но… Это неправильно.

– Неправильно… Я знаю это, сын. Вообще, все, что идет вокруг – неправильно. Ты сам как тут оказался? Не сбежал?

– Никак нет. Получил отпуск на одни сутки. Жена с детьми в эвакуации, к ним не успел бы. Приехал к тебе.

– Хорошо, что приехал, – тяжелый, старческий вздох, – пойдем, поедим. Выпьем. Тебе можно?

– Можно, отец. Если немного. Вечером – в часть.

– А я тебе больше наркомовской нормы и не налью. И себе тоже. Нам обоим воевать еще. Тебе – там, мне – здесь.

За дубовой дверью уже было накрыто. Отец самолично разлил по глубоким тарелкам харчо, оба ели молча. Сын ел как-то по-деревенски (по-солдатски, поправил себя отец), пронося ложку над куском хлеба, чтоб ни капли не пропало.

– Как там?

Сын положил ложку, выпрямился на стуле. Задумался.

– Тяжело. Очень тяжело. Они пока лучше. Просто лучше. Когда в лоб давят – еще можно держаться. А вот когда найдут слабину и прорвутся… А слабину находят часто. Один раз все вообще на волоске висело. Обошли с двух сторон, готовились уже орудия взрывать. Танки подошли, ударили им во фланг. Потом, когда окружили, когда по лесам шли – тоже тяжело было.