Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Когда страхи тех лет ушли в прошлое, Пастернак искренне удивлялся, что остался на свободе. «Что я себе позволял, уму не постижимо!» Иногда этот же факт саднил душу: а что скажут люди, что подумают? Ведь других «брали» за просто так, а я выделывал чёрти что и – на свободе. Как все это объяснить?
Даже И. Эренбург писал почти о том же в своих мемуарах «Люди. Годы. Жизнь»: «Когда я думаю о судьбе моих друзей и знакомых, я не вижу никакой логики. Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего всё, что ему поручали?»
На время войны Пастернака оставили в покое – не до него. А по окончании войны даже медаль дали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне. 1941-1945».
Но уже в 1946 г. Сталин вспомнил, что в его стране еще осталась недобитая контра – интеллигенция. Пора ей напомнить о ее истинном месте. В 1946 г. ЦК ВКП(б) принял знаменитое «ахматов-ское» постановление. Вновь все писатели должны были публично его поддержать. Пастернак наотрез отказался. Этого ему не простили. По настоянию Александра Фадеева (в 1946 г. он стал Генеральным секретарем ССП) Пастернака 4 сентября вывели из состава Правления (чем не колхоз?), а он в нем с 1934 г., с года основания. Заодно Фадеев отечески предупредил писательскую братию, что ни в коем случае нельзя «благодушествовать» по отношению к поэту Пастернаку, ведь он не признает «нашей идеологии».
Тут же это указание было подхвачено: сначала 15 марта 1947 г. читатели «Литературной газеты» смеялись над стихотворным фельетоном Я. Сашина «Запущенный сад», в нем этот заказной рифмоткач смеялся над лирикой Пастернака. Затем эстафету глумления подхватил давний ненавистник Пастернака поэт Алексей Сурков *. 21 марта 1947 г. газета «Культура и жизнь» напечатала его статью (точнее – докладную для Л.П. Берии) «О поэзии Б. Пастернака». Из нее: Пастернак «бравирует отрешенностью от современности» и – о, ужас! – «с нескрываемым восторгом отзывается о буржуазном Временном правительстве», «живет в разладе с новой действительностью… с явным недоброжелательством и даже злобой отзывается о советской революции».
Что сделали «органы», мы знаем. Ничего. Не тронули. А как реагировал Пастернак? Как всегда: звонил всей Москве и говорил с жаром, что все это – чушь, статья на него не подействовала.
Статья, может быть. Но травля в целом не могла пройти бесследно – поэтическая муза ушла от него. Пришлось для заработка заняться переводами.
А те все не могли успокоиться. Уж больно «достал» их Пастернак своей «отрешенностью». Теперь они его приземлят. Надолго. 21 апреля 1947 г. еще один стародавний ненавистник Пастернака, главный редактор журнала «Знамя» Всеволод Вишневский писал литературному критику Анатолию Тарасенкову. Слюна так и брызгала из-под его возмущенного пера: ты что, линию партии не поддерживаешь?! Партия сказала, что Пастернак «самовлюбленный эстет», значит так и есть, ибо у коммунистов, пора бы тебе усвоить, «должна быть единая линия в вопросах эстетики». Этот диспут «по Пастернаку» велся у них с 1946 г. и закончился увольнением А. Тарасенкова из «Знамени». Но до этого он успел в том же журнале (1949, № 10) напечатать под нажимом Фадеева и Вишневского резкую статью против Пастернака, хотя незадолго до этого самолично выдвигал Пастернака на Сталинскую премию. Кто провалил? Сурков, конечно.
Травля только набирала обороты. 26 июня 1947 г. открылся XI пленум СП. Фадеев и тут не забыл о Пастернаке, он использовал самый распространенный прием дружеской критики тех лет: тебя хвалят на Западе? Значит – враг! Там хвалят только наших врагов.
Дальше – еще гнуснее. 23 января 1948 г. редакция «Нового мира» подала на Пастернака в суд о взыскании с него аванса за непредставленный в срок роман «Мальчики и девочки».
В апрельском номере «Октября» за 1948 г. статья некого Н. Маслина, а в ней слова: творчество Пастернака «нанесло серьезный ущерб советской поэзии». А ведь правду сказал этот критик: советской поэзии творчество Пастернака дало в поддых, на фоне его лирики рифмы большинства советских поэтов обесцвечивались мгновенно. Такого свойство подлинного таланта. Блестит он! А вокруг – только смрад.
4 ноября 1954 г. Пастернак пишет в Ленинград Ольге Фрейденберг: «Ты не представляешь себе, как натянуты у меня отношения с официальной действительностью и как страшно мне о себе напоминать… Мне надо жить глухо и таинственно…»
* * * * *Пастернак, великий русский поэт, считал свои стихотворные опыты «несчастной слабостью», серьезно к ним не относился. Причина отнюдь не в природной скромности. Таким манером он сам возвеличивал свою прозу, свой роман «Доктор Живаго», который считал не только делом всей своей жизни, но и художественной вершиной своего творчества.
В определенном смысле Пастернак оказался прав – этот роман стал не только его писательским делом, подарившим ему несколько лет предельно насыщенной творчеством жизни, но и его судьбой, трагедией, сведший Пастернака в могилу.
… А начиналось все исподволь. И очень давно. Еще 11 февраля 1923 г. мудрая Цветаева написала поэту из Праги: «А знаете, Пастернак, Вам нужно писать большую вещь… Это будет Ваша вторая жизнь, первая жизнь, единственная жизнь. Вам никого и ничего станет не нужно». И хотя не ясно, прозу ли имела в виду Цветаева, или поэму, скорее все же прозу, ибо советовать поэту писать поэму все равно, что под руку толкать или диктовать – что тому делать. А тут дело совсем для него новое, необычное.
Запало. Где-то в подсознании мысль осталась. И еще история с романом Горького «Жизнь Клима Самгина», на которой мы уже останавливались. Она также не прошла бесследно для Пастернака. Одним словом, идея написать большую вещь в прозе эпизодически всплывала, но текучка вновь заставляла откладывать задуманное в творческие запасники.
И лишь после войны, зимой 1945/46 г., Пастернак начал, наконец, работать над своей «большой прозой». Вслух он об этом впервые сказал только 13 октября 1946 г. в письме к своей любимой кузине Ольге Фрейденберг: «Это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее 45-летие… Роман пока называется “Мальчики и девочки”».
Новое название «Доктор Живаго» Пастернак дал своему роману в июне 1948 г. Он так увлекся этой работой, что почти не замечал идеологической вакханалии, сотворенной в его честь коллегами. Он «глушил себя работой». Уже 30 декабря 1953 г. он пишет Фрейденберг, что «вчерне… кончил роман, которому только не достает задуманного эпилога». Вскоре был готов и эпилог, да еще к роману в виде самостоятельной поэтической тетрадки были приложены 10 стихотворений Юрия Живаго, которые воспринимались вполне органично, ведь автор – поэт. Они, кстати, были даже опубликованы в журнале «Знамя» (1954, № 4). Критик К. Зелинский, а с ним и К. Симонов дали на них резко отрицательный отзыв. Для Пастернака подобное отношение к своему творчеству стало привычным, хотя и обижало.
В окончательной редакции роман был закончен в декабре 1955 г. 10 мая 1955 г. К. Чуковский пометил в дневнике: встретил Пастернака. «Он закончил вчерне роман – и видно, что роман довел его до изнеможения. Как долго сохранял Пастернак юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок – как бы присыпанный пеплом. “Роман выходит банальный, плохой – да, да, – но надо же кончить”».
Пастернак, хоть и ссохся, но был бодр и полон оптимизма. Сам он свой роман не задумывал как «контрреволюционный пасквиль, ему даже в голову не приходило, что можно так его прочесть».
Будучи уверенным, что роман его напечатают в Гослитиздате * (как-никак за окном – «оттепель»), он пишет для этого издания автобиографический очерк: «… совсем недавно я закончил главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь (? – С.Р.), и за который смело отвечаю – роман в прозе со стихотворными добавлениями “Доктор Живаго”».
Слова эти не прозаика – поэта. Логики в них куда меньше, чем эмоций.
А вот это – важно. Это – по делу. 1 июля 1958 г. Пастернак пишет Вячеславу Иванову: «Я не говорю, что роман нечто яркое, что он – талантлив, что он – удачен. Но это – переворот, это – принятие решения, это было желание начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях».
На самом деле, роман может нравиться, чаще – нет, но одно несомненно: стилистически и композиционно он прямо наследует прозе XIX века, хотя повествование в нем ведется о веке XX. Пастернаку, надо сказать, было трудно поступить иначе. Ведь первая половина XX столетия была прожита советской литературой под прессом единственного метода – социалистического реализма, и уйти от его давления можно было не методологическими уловками, а только композиционно и стилистически, да еще выполняя непременное условие – писать только правду. Что и сделал Пастернак. Метод, который он якобы использовал в романе, был назван им «субъективно-биографическим реализмом». Можно, конечно, и так, но только в случае, если признать существование еще и «объектив-но-биографического реализма». Опять – поэт!
