Сулла бы одобрил - Юрий Никитин
– И что… от нас что-то останется?
– Сиськи точно останутся, – заверил я. – Какая сингулярность без сисек?..
Она робко улыбнулась.
– Секс будет?
Я сдвинул плечами.
– Мы и сейчас больше занимаемся сексом в своем черепе. В реальности все больше помех. Даже в наше суперраскрепощенное время.
Она посмотрела на меня очень серьезно.
– Со мной у тебя не будет никаких помех. Обещаю.
С кофе и мороженым закончили неторопливо, вроде бы нелепо вот так почти в полночь, но все же что-то в этом есть, когда вот так с милой уютной женщиной, особая атмосфера, что ли, или некий неуловимый шарм, но чувствовал, что в этой несколько нелепой встрече что-то есть нужное, хотя в упор его не вижу.
Когда мы расстались на пороге кафе, я смотрел ей вслед, как было принято по этикету в эпоху моей молодости, а сам думал, что работу над ошибками и неточностями надо ускорить, а то и вовсе завершить.
Мое тело все еще аватарное, я в нем передвигаюсь, но даже кофе не чувствую, для меня пока нет ни температуры, ни крепости. То же и с мороженым, хотя для сидящей напротив женщины умело двигал мимичными мышцами лица и похваливал.
Еще в тот первый раз, когда я не чувствовал холодной воды, по которой брел, как и стучащих по голове тяжелых капель воды, пообещал себе ускорить и все сделать так, чтоб ни сучка ни задоринки, но пока что особо не сдвинулся, что какая-то сиеминутная мелочь перебивает, а всего-то нужно уйти в квантовый мир и там неспешно поработать над проблемами.
Глава 12
В реале приход ночи, а вместе с нею и сна, отделяет одни сутки от других, но в цифровом нет ни дня, ни ночи. Даже лунных фаз нет, потому я работал и работал, словно автомат, дорабатывая точные настройки своего аватарного тела, потом, как Господь, осмотрел дело рук своих и сказал: «Это есть хорошо».
Работал я то ли шесть дней, а потом решил на седьмой отдохнуть, или же шесть месяцев, но когда включил экран в рабочей комнате Сарумана, оба другана за рабочим столом в тех же позах, а Фальстаф лопает тот же ломоть пиццы.
Чудны дела Твои, Господи, сказал я себе, мир Твой прекрасен, не сломать бы. Уже видно, насколько хрупок. И не потому, что хрупок, это мы сильны не по уму, не по мудрости. Только вот у таких все еще пещерных людей уже звездная сила в руках, но дури не убавилось.
– Драсте, – сказал я с экрана, – приятного аппетита, Фальстаф!
Оба вскинули головы, Саруман всмотрелся с беспокойством, а Фальстаф задержал пиццу у рта, поинтересовался:
– Забыл что-то?
– Точно, – согласился я. – Насчет наноботов забыл сказать. Вот мы бросились их разрабатывать, как уже многие, но нам сразу нужно скорректировать ожидания. Неважно, будут на основе композитных материалов, как уже сейчас проходят клинические испытания, или же из нитей ДНК, пусть даже из металла и кремния, но стоит сразу заявить, что халявы ждать не стоит.
Саруман вскинул брови, Фальстаф откликнулся бодро:
– Какой халявы?
– Бессмертия, – уточнил я, – всем и бесплатно. Понятно же, что наноботы нам его дадут, сперва излечение болезней, продление жизни, а следующие и вовсе обеспечат бессмертие. Но нельзя ими обеспечивать все население и вовсе не из-за дороговизны. Вообще нельзя вот так взять и дать всем! Даже при самой гребаной демократии.
Саруман поднял голову от клавиатуры, взглянул внимательно на экран, оттуда я даже голос повысил в стремлении достучаться.
– Почему?.. Ты же понимаешь, вот взять и сказать просто нельзя…
Я сказал резко:
– Когда-то придется. Это как и с воскрешением предков. Пока далеко, все бездумно уверяем хором, что это необходимо, потому что гуманно и наш нравственный долг. А когда приблизимся к реальному воскрешению, то задумаемся, а можно ли воскрешать всех, в том числе преступников, садистов, извращенцев, убийц, сумасшедших? То же самое и с бессмертием.
Фальстаф хохотнул.
– Верно, я бы ни того ни другого им не давал. Правда, это не от меня зависит, но я всеми фибрями против! Но я не боец, промолчу.
Саруман проговорил тяжело и словно бы через силу:
– Давать, конечно, придется давать всем. Иначе у нас будет не демократия…
– …А меритократия? – спросил Фальстаф ехидно.
Саруман огрызнулся сердито:
– Не знаю. Сейчас мир неправильный, но уютный, а что взамен? Правильное, но на холодном ветру?.. Простой человек выберет уютное и непродуваемое…
Оба взглянули на экран, я сказал оттуда:
– Потому мир надо менять. Не потому, что нам хочется, а потому что иначе погибнет. Сулла был прав.
Фальстаф вылез из кресла, кряхтя и отдуваясь, разогнул натруженную спину, постоял в задумчивости.
– Сперва запускать в бессмертие, – сказал он, – чистых и правильных… остальных сильно потом. Но сперва, наверное, подправить им психику?
Я смолчал, Фальстаф гуманист, все время ищет компромиссные решения, но Саруман вскинулся, повернулся к нам все телом так, что шея налилась кровью, а лицо побагровело от прилива дурной крови.
– Не пойдет, – сказал он, как отрезал. – Нельзя нарушать их права. Да и они сами будут против, это же превращать их в других людей! То же самое, что убить их личности!
Они замолчали, я сказал настойчиво:
– Даже в цифровое, голову даю наотрез, не станем переводить всех этих бомжей, нищих, преступников, извращенцев, поэтов, спортсменов, блогеров и прочий балласт на шее общества!..
Саруман скривился, словно я плюнул ему в кофе.
– Ну ты загнул. Хотя согласен, сперва нужно перевести лучших, но потом…
Фальстаф радостно перебил и завопил, указывая на меня пальцем:
– Меритократ!.. Люди, плюйте на него!.. Он враг простого народа!
Саруман скривился, Фальстаф слишком уж стремится уйти от неприятной и даже болезненной темы, что я поднял, я задвигался на экране, привлекая внимание, сказал раздельно и еще настойчивее, как заговорила бы наша «Алкома»:
– Перед достижением бессмертия человечество должно поменяться. Бесполезники будут все равно, идеала не достигнем, но надо свести их зашкаливающий процент к минимуму.
Саруман покачал головой.
– Называешь их бесполезниками, но в их число входит и так называемый простой народ. Он сейчас в большинстве на БОДе и ничего не производит, кроме отходов, загрязняющих планету, и в этом вины больше, чем у невинных коров. Но сейчас их присутствие – основная ценность, как достижение демократии.
Оба погрузились в угрюмое молчание, я сказал как можно более мирно и раздумчивее:
– А что, если наше движение к
