За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг
Подняв на Тольнака глаза, Чий сперва даже оторопел – тот смотрел на него с испугом, потом понял, сколько он уже молча стоит без всякой реакции, и какое, наверное, всё это время было у него лицо. Тольнак, видимо, давно уже пожалел о своей откровенности и сейчас стоял, не зная, что делать. Чий улыбнулся и хлопнул его по плечу.
– Да, др́уга, прав ты. Ну что, пойдём?
– Пойдём, – тот нерешительно пожал плечами.
– Слышь, Тольнак, насчёт дороги, правда, найдёшь?
– Не знаю. Да, конечно должен… Посмотрим…
«Ну, вот и поговорили с Израном», – думал Чий. Не такого он эффекта ожидал. Убедить в чём хотел его, не убедил. Мыслей его, думок не дознался. Совсем без пользы, если не считать того, что сам он ещё больше уверовал в то, что мысли эти всё-таки есть, мутит он что-то, да один раз впервые признали своим в открытую, хотя и не сам Изран. И разошлись нехорошо, некрасиво, комом всё как-то вышло. Хотя в одном польза всё-таки была – об этом он думал совершенно серьёзно, так как сам разговор всё же был, хоть и не ахти какой, а это уже о многом говорило. Значит, право он на это имеет, не у каждого оно есть, далеко не у каждого, у Тольнака, например, нет. А у него есть.
Чий вдруг поймал себя на мысли, что обрадовался этому неосознанно, что нравится ему это. Дурак. Весело стало, чему обрадовался? Тому, что другому скоту из стада сегодня шею перерезать решено, не этому, этот побегает ещё пускай, этот умный и копытом вон как смешно бить умеет, и гривой трясёт, когда есть хочет, и мордой тычется.
Их ждали с сумками на плечах, с решимостью идти, это бросалось в глаза сразу же, причём с тупой решимостью, абсолютно без желания, как уже привыкли, но сейчас был случай особый, Чий знал, что если бы это был привал, они попробовали бы потянуть время, пока бы собирались, пока то, пока это, потом бы выяснилось, что кто-то зачем-то разобрал тент, и ещё столько же пришлось скручивать, и вдобавок он ещё намок с краю вместе с запасом зерна, и опять бы не нашлось виноватых, потому что Изран сегодня ему не поверил (не поверил!), как и следовало ожидать, не было бы виноватых, а были бы одни правые. А сейчас всё не так. Что идти надо, понимали все – оставаться нельзя. В жиже не поспишь.
Чий поглядел на насупившееся под тяжестью необъятного мешка лицо Ушастого, заморенное, чумазое, со спутанными волосами и большими пятнами синяков вокруг глаз, и в очередной раз понял, что жалеет его. Они все изменились за последнее время. У костра вечером чаще стало слышно тишину. Ведь не придумываю я, случилось ведь что-то, из-за чего мы молчим теперь всегда да даже и говорим когда, то всё равно ведь не так как-то, не так как всегда… Он попробовал понять. Из памяти всплыли какие-то картинки последних дней: спины, сосредоточенные лица, как он стоит, после делёжки еды, держа в руке кусок несвежей, горелой лепёшки, и пальцы проваливаются в размокшее тесто…Так просто её не поймёшь, причину, если она вообще была, вроде тоже самое же всё, как будто, как и раньше, и в тоже время…А может, причина не одна, может их куча, мелких, незаметных, рой. И разглядеть их, если постараться, наверное, можно во всём. Кучи, они сплетаются. В том, как садится Дерево к костру, как и раньше, кроме того быстрого осторожного взгляда в темень снаружи, о котором он, скорее всего, и сам не помнит, или как изменился Изран, привыкший всю жизнь быть во главе толпы. А сейчас? Уместно ли это здесь вообще, и что здесь эта его «толпа», которая тут чужая, она тут что-то вроде домашнего щенка в Степи, толпа способная, может быть, впервые, поступить не так, как он задумал, и не то что бы его страшила их готовность устроить бунт, больше всего там, внутри, он боялся того, что Система может оказаться неправильной, в которой не сомневался с детства, и тут сбой, а если был один, то, может быть, она не верна совсем? И отсюда эта его нерешительность (на границе с робостью, что ему никогда свойственно не было, с одной стороны) и готовность идти до конца, которую можно было увидеть по глухой злобе в глазах (с другой, тоже чрезмерная и непонятная, фатальная какая-то), и все эти жесты и обрывки жестов, намёки и полунамёки. Резко ему пришлось повзрослеть.
«Точно повзрослеть! – понял он. – Вот что явнее всего изменилось в нас, повзрослели разом». Деревня – такая же трясина, как и эта вот под ногами, и всегда такой была, это понимал даже он, кто по большому счёту ничего кроме неё и не видел. Там всегда было спокойно, ничего и никогда не происходило. И решений в том их мирке принимать не надо, всё давно было решено самой жизнью, вязкой и неспешной. Отцу там помогай, за скотиной, там, в поле, потом пришёл, полкринки молока кислого выпил, отлежался и к кому-нибудь до хаты или на Амбар, где уже девки, бражка, шутки, одни и те же изо дня в день. Ночью до постели дополз – и спать, а наутро – день новый. Видел он этих великовозрастных детей, полдеревни их было, кому за тридцать уже. Если подумать, то кроме единиц, тех, кто вырвался, кто жил, может быть, и все были, так или иначе. И с ними бы со всеми также пошло, если бы не случай.
Вот оно почему всё значит, хотя нет, не всё, конечно. А Ушастый не повзрослел. Тоже изменился, но не так. Ему-то куда. Ему ведь, кажется, и пятнадцати нет! Ребёнок!.. Раньше и посидеть не мог без
