Сергей Конарев - Балаустион
— О, клянусь Панакеей, с желудком нужно обращаться бережно, тщательно выбирать то, что употребляешь в пищу. Неразборчиво брошенное в котел мясо одного-единственного больного животного может вызвать эпидемию в целом городе или армейском лагере.
— Ха, слышали бы это наши спартанские фрурархи-интенданты! Они постоянно повторяют, что солдат должен есть все, включая песок и камни!
— Н-да. Не удивительно, что солдат чаще выкашивают утробные хвори, чем неприятель. А ну, перевернись на спину.
— Больно. Лучше я поднимусь.
Сын стратега встал у кровати, прижимая к паху свернутое в бесформенный ком покрывало. Жрица, притворившись, что не замечает этого, продолжала изучать покрывавшие его тело синяки, ссадины и раны. Следующую половину часа она смазывала поврежденные места остро пахнущей травами едкой мазью и накладывала повязки. Леонтиск молча, как подобает выпускнику агелы, терпел боль и жжение. Честно говоря, сон не принес ему большого утешения. Напротив, молодой воин чувствовал себя совершенно разбитым, боль и слабость воспользовались этим отдыхом, чтобы полностью захватить его измученное тело.
За окном стоял сумрачный афинский вечер. Небо, впрочем, было безоблачным, и умирающий алый костер заката окрасил стену над постелью полосато-багровым. В раскрытое окно струился зимней сыростью тяжелый густой воздух. Мистическое очарование этой картины нарушал только раздающийся откуда-то сбоку громкий, перемежающийся звонкими взрывами смеха щебет двух девиц. Все органы чувств Леонтиска, угнетенные на протяжении десяти дней удушливой обстановкой подземелья, неистово всасывали краски, звуки и запахи свободы. Это было сродни опьянению от вина.
Однако жестокая память не позволила Леонтиску долго упиваться этим восхитительным ощущением. Он вспомнил, что жизнь Эврипонтидов все еще находится в опасности, и бездействие каждый час эту опасность умножает. Великие боги, сколько времени потеряно! Позыв к активным действиям на мгновенье прорвал путы болезненной вялости. Леонтиск с досадой посмотрел на целительницу, бинтовавшую в этот момент его колено.
— Долго еще? — он постарался изгнать из голоса охватившее его нетерпение, что удалось не вполне.
— Еще чуть-чуть, — она старательно обматывала его ногу широкими витками полотна. — Торопишься куда-то, голубок?
— Да… то есть… не знаю. Не подскажешь ли, любезная матрона, сколько я проспал?
— Сутки с лишним, — она качнула высокой прической. — Ты был так измучен….
— Сутки, о, боги! — сердце екнуло в груди Леонтиска. — Хм, а, случайно, никто не выражал желания встретиться со мной?
— Тебе совершенно ни к чему, юноша, разговаривать со мной намеками. — Жрица затянула повязку на колене последним узлом, подняла взгляд. — Я и моя сестра Ларида, управляющая этим доходным домом, очень многим обязаны господину Терамену Каллатиду. Он доверяет нам конфиденциальные дела, и тебя мы принимаем тоже по его просьбе.
Она улыбнулась, искренне и дружелюбно.
— Ты ведь спрашивал про господина Терамена, не так ли? Так вот, он здесь и ждет, когда я закончу тебя латать.
— Великие боги! — взволновался Леонтиск. — Терамен здесь! Так что ж мы тут время теряем? Проведи меня к нему, немедленно!
Он поймал себя на том, что, позабыв о своем обнаженном естестве, размахивает руками, и торопливо вернул простыню на прежнее место.
Целительница кивнула.
— Перевязка закончена и теперь твоим ранам лучшие лекари покой и Хронос. Не мешало бы, тебя, конечно, искупать….
— В Аид купанье! Нет времени!
— Это так, к сожалению. Сейчас тебе принесут одежду и проводят. Прощай и всего хорошего, юный воин. Да хранит тебя Асклепий.
Четверть часа спустя, нервно расправляя на груди складки безупречно белого хитона, Леонтиск шагал по коридору вслед за молчаливым пожилым рабом-каппадокийцем. Коридор был серым, плохо освещенным и поневоле напомнил Леонтиску мрачные и сырые туннели, в которых ему пришлось вчера спасаться от преследователей. Впрочем, дверь, которой коридор заканчивался, разительно с ним дисгармонировала: дубовая, лакированная, с круглыми медными умбонами, она уместнее выглядела бы на парадном крыльце какого-нибудь совсем не бедного купеческого особняка.
Согнувшись в полупоклоне, проводник отворил эту дверь перед Леонтиском, и юноша, с взволнованно бухающим сердцем, ступил через порог. При его появлении из-за низкого, вычурного столика на гнутых ножках поднялся….
— Господин Терамен!
— Леонтиск!
Терамен Каллатид имел удивительно статную для его пятидесятишестилетнего возраста фигуру, прямую осанку и безусловно выдающую его высокое положение горделивую посадку головы. Лицо его, правильно-сообразное, выглядело бы, впрочем, вполне заурядно: высокий лоб, острый нос с чуть заметной горбинкой и узкими крыльями, от которых к уголкам рта пролегли глубокие складки, мягкая линия подбородка, скрытая ровной, красиво подстриженной бородой. Однако глаза этого человека — темно-карие, молодые, с тлеющей в глубине искрой — выдавали в нем личность могучую и необычную. Одет Терамен был в просторный голубой хитон из легчайшего и очень дорогого косского шелка. На плечи аристократа по случаю зимы был накинут короткий теплый плащ с меховой оторочкой.
— Боги, Леонтиск! Они посмели поднять руку на человека твоего происхождения? — воскликнул Терамен, внимательно разглядывая его украшенное следами избиения лицо.
— Авоэ, это ерунда, — махнул рукой Леонтиск. — Я так рад встрече, господин Терамен, что уже забыл об этих ссадинах.
От избытка чувств Леонтиск обеими руками схватил кисть Терамена, но тут же, устыдившись своего порыва, отпустил ее.
— Я тоже рад тебя видеть, мой юный друг, клянусь Олимпом! Тебе придется очень много мне рассказать. Подозреваю, что ты голоден.
— Не отказался бы что-нибудь проглотить, — скромно произнес Леонтиск, с позавчерашнего дня не державший крошки во рту. Его желудок уже давно издавал гневные и громкие вопли протеста.
— Тогда проходи сюда, — Терамен широким жестом указал на стоявшие поодаль трапезные ложа. — Эй, Харим!
На пороге тут же с поклоном возник старик-каппадокиец.
— Обед на двоих. И вина. Быстро!
— Слушаюсь! — Харим проворно юркнул за дверь, в коридоре, удаляясь, зазвучали его торопливые шаги. Терамен возлег на ложе, Леонтиск устроился сидя — следуя спартанской привычке и оберегая больное ребро. Уже через несколько минут из кухни явилась целая делегация рабов с блюдами, тарелками, кувшинами и кубками. Комната наполнилась аппетитными запахами, от которых Леонтиск едва не потерял сознание. Архонтова баланда, пусть она и была жирнее спартанской похлебки, все же достаточно опостылела ему за время заключения.
— Теперь слушаю тебя, — напомнил Терамен Леонтиску, увидев, что тот, уписывая за обе щеки кушанья, не торопится с рассказом. — Девочка, дочка Демолая, как ее… Эльпиника… поведала кое-что, но хотелось бы услышать из первых уст.
При упоминании имени Эльпиники Леонтиск нахмурился. Он сильно беспокоился за девушку, схваченную во время побега. Кто знает, какое наказание придумают ей брат и отец? Они же не люди, а злобные скоты, с них станется и руку на нее поднять. А то и розгу. Бедняжка Эльпиника! Леонтиск испытывал к ней благодарность и нежность, густо перемешанные с угрызениями совести. В то же время он осознавал, насколько бессилен сейчас ей помочь.
— В этом ты абсолютно прав, — медленно проговорил Терамен, когда молодой воин рассказал, что его тревожит. — Сейчас тебе необходимо как можно быстрее покинуть Афины. Это место пока безопасно, но кто знает, будет ли оно таковым завтра? Ищейки архонта вездесущи, а пытки способны заставить говорить и самые молчаливые рты.
— Клянусь Афиной Меднодомной, я чувствую себя виноватым, — в отчаянии произнес Леонтиск. — Получается, что я использовал ее, когда это было мне необходимо, а теперь, когда ей нужна помощь, сбегáю, как последний негодяй. Даже не всякий негодяй поступит так с человеком, протянувшим ему руку помощи. А эту девушку, помимо всего прочего, я люблю!
— Ни тебе, юный храбрец, ни, увы, мне все равно ничего сейчас не сделать, — сочувственно глядя на Леонтиска, вздохнул Терамен. — Не штурмовать же, в самом деле, особняк архонта! Будем надеяться, что Демолай не решится причинить ей какой-то вред — все-таки она родная его дочь, да к тому же, как я слышал, любимица. Ну, сделают ей строгое внушение, запретят прогулки, может, лишат подарков или безделок. Это, клянусь Олимпом, можно пережить, через месяц все забудется. Да и я, когда горячка утрясется, постараюсь что-нибудь предпринять.
Леонтиск торопливо глотнул из кубка, вытер скользнувшую по подбородку красную струйку, затем упрямо покачал головой.
