Олег Аксеничев - Дорога на Тмутаракань
Нелепо было стоять вот так, полуодетым, но с мечом в руке, в коридоре, где подвешенный к стене у лестничного спуска светильник не столько разгонял, сколько, наоборот, сгущал темень.
Но ошибиться Миронег не мог.
Приученный сызмальства к творению не только добрых заговоров, но и черных заклятий, научившийся за многолетнюю лекарскую практику, что добро и зло суть едины, – спроси о том калеку, у которого отняли ногу, чтобы спасти жизнь! – познавший языческую мудрость, веками копившуюся ведунами, Миронег чувствовал зло.
Неосознанно.
Вставшими дыбом волосами на макушке.
Покалыванием в кончиках пальцев.
Миронег был как пес, завывший вдруг на луну.
Вот, кстати, и она заглянула сквозь небольшое окошко. Округлая. Присмотришься, сощурив глаза, – разглядишь на ней ухмыляющуюся по-скоморошьи рожу.
Лунный луч, бледно-голубой, как палец мертвеца, уткнулся в одну из дверей. Миронег невольно посмотрел в ту сторону и услышал.
Не шум, но шепот.
Плохой шепот. Нечеловеческий.
На древнем языке. Том самом, на котором Миронег не так давно у берега безымянной реки прочитал или даже прохрипел заклинание, ускорившее время и убившее половецкую погоню.
Для Миронега древний язык и зло были единым целым.
И хранильник, продолжая ступать больше на носок, крадучись пошел к преданной луной двери. Меч Миронег держал на излете, опущенным острием назад, чтобы в случае нежданного нападения сразу, на замахе, ударить кверху, вспарывая живот предполагаемого врага от паха до грудины.
Носком сапога Миронег попробовал дверь. Она неожиданно легко подалась, отойдя на палец вовнутрь, и хранильник, уже не церемонясь, толкнул сильнее.
Скрипнули протестующе давно не смазанные петли, и Миронег пардусом скользнул в комнату.
Меч змеей прошипел, рассекая прохладный ночной мрак, и уставился острием туда, где за металлической жаровней, усыпанной багровыми потрескивающими углями, на смятой кровати сплелись телами двое.
– Никогда не говори «никогда», – проговорил Миронег. – Вот и встретились сызнова, паломник!
Паломник Богумил сделал шаг навстречу греху, затем еще и еще. И грех шагнул навстречу, босой, простоволосый, в тонкой рубахе, облепившей искушение так, что добродетель смутилась и отступила. Грех держал в руке восковую свечу. Мерцающий огонек дрожал в глазах греха, как сердце в груди Богумила.
– Я… пришла…
И слов не стало.
Были руки, робко протянутые друг к другу в кромешной тьме, потому что задутая свеча покатилась куда-то под ноги, были два дыхания, смешавшиеся при первом, еще робком поцелуе, были тела, прижимавшиеся одно к другому все теснее и сильнее.
Был грех, и был экстаз, сродни – если это кощунство, так прости, Господи! – молитвенному. Было переплетение Света и Тьмы, божественного и дьявольского, что, собственно, и составляет нашу грешную жизнь, дарованную Всевышним.
Когда силы болгарина готовы были иссякнуть, девушка взяла инициативу на себя. Осторожно, но требовательно она перевернула любовника на спину, там погладила, тут поцеловала и, почувствовав воспрявшего партнера, впустила его в себя и задвигалась вверх-вниз с закрытыми глазами. Ее губы беззвучно шевелились, словно девушка пела в такт толчкам, то замедлявшимся, будто наслаждение любовью сменилось истомой сна, то ускорявшимися до болезненного для болгарина жжения в паху.
И чем меньше становилось наслаждение, тем скорее прибывала боль. Богумил попробовал повернуться на бок, ссадить с себя распоясавшуюся сверх всякой меры всадницу, но девичьи ноги держали крепко, как деревянные колодки вора, выставленного для позора на рыночной площади.
«Хватит», – хотел сказать Богумил, но из открытого рта не исторглось ни слова. Так он и продолжал лежать под девушкой, неутомимо скользившей по нему. И раз за разом исторгал из себя семя, содрогаясь от муки, в которой уже не осталось никакой сладости.
Ее голос возник на границе боли и забытья. Богумил приоткрыл слипающиеся веки, покрытые коростой невесть откуда взявшегося гноя, и увидел, как девушка, продолжая ритмично двигаться, сомкнув рот плотнее крепостных створов, говорит что-то нараспев на незнакомом болгарину языке. Голос шел откуда-то из живота, словно девушка проглотила живое мыслящее существо, подающее сигналы бедствия.
Голос был звонким, но тем не менее разобрать сказанное было не просто. Звуки мешались, словно заплетался язык от излишней чаши выпитого, хрипы сливались с немыслимым пришепетыванием, завывания – с повизгиваниями. И через эту какофонию пробивался странный, не от мира сего ритм, завораживавший Богумила, заставлявший его подчиняться любому желанию оседлавшей его девушки.
Болгарин не услышал, почувствовал, как приоткрылась дверь его комнаты, заметил краем глаза тень, метнувшуюся к жаровне, стоящей у изложницы. Шипение разрезаемого лезвием меча воздуха прервало пение девушки, и в наступившей тишине Богумил услышал знакомый голос, ставший не столь давно признаком грядущей беды.
– Никогда не говори «никогда», – сказал голос, умеющий превращать живых людей в скелеты, покрытые гниющим мясом. – Вот и встретились сызнова, паломник!
Девушка, не меняя позы, оглянулась на вошедшего так некстати Миронега. Перед обмершим от ужаса болгарином оказались одновременно покачивающиеся от мерных непрекращающихся движений полные груди и припорошенный соринками перхоти девичий затылок. Человек не мог так вывернуть голову самостоятельно, а посторонняя помощь закончилась бы однозначно – хрустом шейных позвонков и мгновенной смертью того, кто попытался превзойти собственное естество.
Но девушка продолжала двигаться.
А Богумил, тело которого онемело от страха, продолжал ощущать себя мужчиной, высшей необходимостью для которого было слияние с возвышающейся над ним девушкой. И столь сильное желание пугало болгарина еще больше.
Бог вдохнул душу в Адама, в мужчину. Создавая женщину из ребра первого мужчины, Господь тем самым лишил ее особой души, оставив лишь крохи от мужской первоосновы. Этой внутренней пустотой и воспользовался нечистый, соблазняя Еву в райском саду. Болгарин знал, как сильно в женщине дьявольское начало, и считал, что может ему сопротивляться. До этой ночи…
А еще Богумилу совсем не было стыдно, что посторонний застал его во время плотских утех. Было обидно, что пытаются прервать, – не более!
– Сегодня плохая ночь для охоты, – проговорил Миронег. – Тебе не повезло…
Богумил понял, что русич говорит с девушкой, но не понимал смысла его слов. Та же, сильно оттолкнувшись коленями от края ложа, одним прыжком оказалась рядом с Миронегом. Ее голова, завершив полный оборот, вернулась на прежнее место, а невероятно удлинившиеся руки протянулись к горлу русича.
– Со мной у тебя не получится, – покачал головой, словно извиняясь, Миронег. – Я не такой, как прочие люди.
Девушка при звуках его речи замерла, не пытаясь больше задушить хранильника.
– Ты мужчина, – проговорила она низким хриплым голосом, не похожим на тот, который болгарин слышал днем за обедом. – Но у тебя иное семя… Человек ли ты?!
– Надеюсь, – ответил Миронег и, отступив от двери, приказал: – А теперь уходи! Ты уже достаточно насытилась.
С поклоном, в котором даже в неверных багряных отблесках тлевших на жаровне углей чувствовалась почтительная покорность, девушка проскользнула за дверь, не забыв прихватить свою одежду.
Тут только Богумил понял, что лежит перед русичем отвратительно голый, как упившийся Ной перед сыновьями. Но сил у болгарина не осталось даже на то, чтобы прикрыться.
Миронег же, ничуть не смущаясь, вложил меч в ножны и тихо сказал:
– Не знаю, умирают ли от любви. Но вот от блуда – бывает.
Шутил ли он?
И умел ли шутить этот русич с замкнутым лицом и холодными глазами цвета февральского льда?
К обеду Богумил спустился в харчевню. Чувствовал он себя худо. Боль перетруженного в ночных забавах тела отзывалась душевными муками. Согрешил! Бес попутал, искусил! Воистину силен враг рода человеческого, и неистощим его короб с кознями и плутнями, сотворенными во вред нам, живущим в сем мире греха…
И горше мук адовых оказалось то, что первым, кого увидел впавший в покаянное состояние болгарин, был Миронег, сидевший как ни в чем не бывало за грубо, но добротно сколоченным столом неподалеку от распахнутой настежь входной двери. Русич, само существование которого было вызовом благодати Божией, убийца и маг, занят был не столько обедом, сколько оживленной, явно доброжелательной беседой с тем самым священником Кириллом, который вчера вечером предупреждал Богумила об опасности открывать ночами дверь поздним гостям.
Неисповедимы пути Господни, и не нам, грешным, понять его замыслы. Но почто же ты, Отче Небесный, сводишь рядком служителя твоего и не верующего в тебя? В том ли свобода выбора, о которой говорил блаженный Августин? Адам мог избирать между служением Всевышнему и искушением и надкусил запретный плод. Священник же Кирилл, словно позабыв о сане и душе, прихлебывал деревянной ложкой исходящее паром варево из глубокой глиняной миски… Исав, продавший первородство за чечевичную похлебку, – вот достойный пример для тмутараканского священнослужителя!
