Валерий Елманов - Битвы за корону. Прекрасная полячка
Архимандрит оказался молодцом.
— Коль на то будет твое повеление, исполню, — кротко согласился он.
— О таком не повелевают, — возразил я. — Просто не хотелось, чтоб народ думал, будто…
— Напрасно ты, князь, о людишках православных худое помышляешь, — перебил он. — Все правильно они поймут. Да и ни к чему лгать, излиха обеляя покойного государя. Было у него на душе всякое, в том числе и темное.
Однако в заключение пообещал, что станет отходить от гроба чуть пораньше. Пусть те, кто, как и я, подумал про ангелов, считает, что грехов у государя куда меньше, чем достоинств, раз черный «отлетел» от царя, в то время как белый остался.
Умница, что и говорить.
Прислушавшись к монаху в белом подряснике, я вновь удовлетворенно кивнул — молится, но практически беззвучно, лишь губы шевелятся. В точности как я и просил его в ту нашу первую встречу, деликатно пояснив о нежелательности громкого чтения молитв на латыни в православном храме. Заодно, заинтересовавшись необычным для Руси цветом монашеского одеяния, я уточнил, кто он такой. Оказалось, представитель ордена августинцев Николай де Мелло. Возвращаясь из Персии, он следовал проездом через нашу страну, и его заподозрили в шпионаже. Недолго думая боярин Семен Никитич Годунов, действуя по принципу «лучше перебдеть», не стал особо разбираться и загнал его на Соловки.
Узнав о бедственной судьбе августинца, отцы иезуиты походатайствовали перед Дмитрием о его возвращении оттуда. Увы, но поблагодарить государя за свое спасение де Мелло не смог, появившись в столице на третий день после его гибели. Вот с того дня он и занял свой пост в изголовье покойного, дав обет молиться по нему до сорока дней.
А на следующий день он сам появился у меня на подворье, заявив, что пришел поклониться последнему защитнику справедливого и милосердного государя. Говорил он по-русски, правда, не ахти как, но смысл был понятен. Да и сам монах мне понравился. Хоть и отмотал срок на Соловках ни за что ни про что, но старшего Годунова за свои страдания не упрекнул ни словом, ни намеком. Так и сказал:
— Во всем моя вина. Оговорил меня английский посол, когда мои ответы государю перетолмачивал, а Борис Федорович разве в том повинен? Сам я глупец. Надо было думать, кому доверять. Меня ж шах Аббас в Персии перед англичанином выделил, а тот, ведая, что я через Русь возвращаться стану, своим соотечественникам грамотку попросил передать, а в ней… — Он, не договорив, сокрушенно махнул рукой и, перекрестившись, горько усмехнулся, подытожив: — И кто тому виной, что я свою же беду сам английскому послу вручил?
А когда я узнал, что де Мелло в свое время бывал не только в Индии, но и в Америке, заинтересовался вдвойне. Очень хотелось прояснить обстановку в Новом Свете. Правда, выведать мне у него удалось только то, что происходит на территориях, которыми владеет король Испании и Португалии Филипп III. О происходящем по соседству он практически ничего не знал. Но я взял с него слово, что он перед своим отъездом непременно еще разок заглянет ко мне — вдруг вспомнит что-нибудь.
Сейчас мне оставалось благодарно кивнуть отцу Исайе, который, выполняя данное мне обещание, минут через десять отошел от гроба. Да и самому вроде бы пора — вон сколько дел. Но сразу покинуть храм не получилось — кто-то легонько ухватил меня за рукав. Я удивленно обернулся. Странно, монах. И что ему от меня нужно?
Спросить не успел. Тот оказался проворнее, выпалив:
— Скажи, добрый человек, батюшку твоего не Константином ли звали? — Увидев мой утвердительный кивок, он расплылся от радости и пояснил: — То-то я гляжу — один лик. Ажно страшно стало. А мне ить твоему родителю, князю Монтекову, в свое время послужить довелось. Однова даже в стременных. Может, сказывал он обо мне? Бибиком меня в ту пору прозывали.
Бибик, Бибик… Гм… Я почесал в затылке, припоминая. Вроде бы дядька в своих рассказах не упоминал о человеке с таким забавным именем. И потом, стременным-то у него был нынешний казак Тимофей Шаров? Наверное, это сам Бибик что-то перепутал, да и немудрено — все-таки прошло больше тридцати лет. Но на всякий случай решил уточнить, напомнив:
— Вообще-то у батюшки хаживал в стременных иной. Его Серьгой звали.
— Верно, — обрадовался он. — И впрямь Серьга. Я о ту пору в рядовичах был, ну в ратных холопах. И когда ты, то есть Константин Юрьич, — торопливо поправился он, — изветнику, кой князя Воротынского оболгал, отмстить вознамерился за его смерть мученическую, тоже в рядовичах был. Я ж и сабельку ентому Осьмушке кинул, егда ты, то есть батюшка твой, на «божий суд» его вызвал. — И он вновь умиленно всплеснул руками, попросив: — Ты уж не серчай, княже, что я всякий раз тебя с родителем путаю. Немудрено, коль лик у вас един на двоих.
— А стременным ты стал, когда мой батюшка взял тебя в Александрову слободу? — уточнил я, начиная припоминать. Действительно, именно с Бибиком отправился туда мой дядька, вознамерившись выкрасть свою невесту Марию Долгорукую из похотливых лап Ивана Грозного. — Ну как же, говорил он о тебе, да не раз.
— Ишь ты, не запамятовал! — умилился бывший Бибик. — Точно, в Александрову. Константин Юрьич тогда на заставе у Слотина всех оставил, даже Серьгу, повелев, чтоб они его возвращения дожидались, а меня одного, стало быть, прихватил. — Он помрачнел и заторопился, зачастил с пояснениями: — Ты, княже, не помысли чего, я ить твоего родителя нипочем бы не бросил, да вышло так. Мы, когда приехали, меня середь ночи боярин Димитрий Иваныч Годунов от его опочивальни увел, поведав, что, мол, сам князь так повелел, потому я наутро… ну… когда стряслось все… подле твоего батюшки и не возмог быть. А опосля, когда сведал о случившемся, что мне оставалось делать-то?
— Да никто тебя не винит, — успокоил я его. — А в монастырь как попал?
— То меня покойный государь Борис Федорович туда отправил, самолично. Мол, сведают, у кого служил, не сносить тебе головы. Потому одна тебе ныне дорожка. И деньгу мне для вклада вручил да наказал молиться за князя. Постригли меня, нарекли Лазарем, и с тех самых пор я там пребы… — Он осекся на полуслове, нахмурившись и озадаченно уставившись на меня. — Погоди-погоди. А когда ж тогда твой батюшка успел тебе обо мне поведать-то, ежели он… Али ты от кого иного обо мне слыхал?
Пришлось пояснить, откуда мне про него известно, кратко изложив версию чудесного спасения моих родителей. Но разговаривать в храме не очень-то удобно — больно много народу. Мы с Бибиком, то есть теперь с отцом Лазарем, хоть и отошли в сторонку от дверей, чтоб не маячить на проходе, но все равно в таком многолюдье как-то не то. Вдобавок ощущение, будто на меня кто-то уставился из толпы. Я пару раз оглянулся, но никого не заметил, хотя чувство, что мою спину продолжают буравить взглядом, осталось. К тому же появился мой гвардеец, шепотом передавший, что боярин Шуйский, сидящий до сих пор в застенках Константино-Еленинской башни, очень хочет со мной повидаться.
— Ишь приспичило, — усмехнулся я. — Ладно, заглянем. — И, повернувшись к отцу Лазарю, развел руками, мол, дела, дела, а потому хоть и приятно было повидаться, но пора.
Впрочем, он и сам сообщил, что собирается возвращаться в Староголутвинский монастырь, попросив дозволения навестить меня на подворье. Я дозволил, заверив, что нынче же предупрежу о нем дворского, дабы принял достойно, как и подобает.
Так, последний долг памяти усопшему отдал, порядок с «ангелами» проверил, гостеприимство проявил… Что ж, теперь можно со спокойной душой уходить, и я заспешил на выход. Но пока шел, по-прежнему ощущал чей-то пытливый взгляд, буравящий мою спину.
До Константино-Еленинской башни от Архангельского собора метров триста, не больше, но пешком нельзя, по чину не положено. И на принятые здесь условности не плюнешь — не та пока ситуация. И без того Мстиславский, как-то подметив, что я вышел с подворья на своих двоих, позже при встрече сделал замечание. Мол, с такой титлой да такими чинами надо соблюдать… Хорошо, у меня был заготовлен ответ. Дескать, иду не куда-нибудь, а в Архангельский собор помолиться о душе усопшего, потому-то, из особого почтения к государю, и пешком. Обет такой дал.
Словом, пришлось возвращаться на подворье за конем и на нем отправляться к узнику. Пока ехал, все гадал, что на сей раз скажет мне Шуйский. В тот день, когда была учинена казнь над его родичами — младшим братом Иваном, по прозвищу Пуговка, да над бывшим великим мечником Скопиным-Шуйским, Годунов не смог дождаться окончания их смертных мук. Непривычного к таким вещам царевича замутило, и он выбежал прочь. Признаться, мне тоже было не по себе. Уточнив вполголоса у лекаря Рейблингера, присутствовавшего при кончине царя Бориса Федоровича, сходятся ли симптомы, и получив положительный ответ, я вышел, но в отличие от Федора направился не на свежий воздух, а в соседнюю камеру, где находился Василий Иванович.
