Спасти кавказского пленника - Greko
Мой приятель Золотарев, один из тех, кто был на Мадатовской площади, намеренно громко, как плохой актер в амплуа записного остряка из провинциального театра, обратился к штаб-офицеру, сидящему поодаль:
— Давно хотел спросить вас, Малыхин, а почём нынче чечевичная похлёбка для Иуды?
Громкий смех был ему ответом.
— Насколько мне известно, — отвечал Малыхин, — цена всё та же. Тридцать серебряников!
— Надо же! Я уж думал, что поднимется. Что может уже и не серебром платят, а бриллиантами! — продолжал веселиться остряк.
— Право слово, господа, — включился другой, — ничего не меняется на этом свете. Перечитывал недавно Александра Сергеевича. Сказку о Золотой рыбке. Надеялся, что, может, будет счастливый конец! Ан, нет! Опять старуха оказалась у разбитого корыта! Думаю, завтра еще раз перечитаю. А вдруг⁈
Офицеры уже ржали. И я улыбнулся, вспомнив, как шептался в обнимку с Тамарой, как пересказывал ей сюжет этой сказки, как ей понравилась эта метафора про разбитое корыто в применении к баронессе.
Улыбка моя офицеров немного смутила. Они занервничали. Особенно полковой адъютант. Он, уверен, затеял эту комедию, чтобы перевести разговоры на мою персону. Старался уйти от обвинений в подозрительно тесных отношениях с князем Дадиани, в которые закрался денежный интерес. Его дергание еще раз убедило меня в вечной правоте мудрой пословицы «на воре и шапка». И успокоило. Я понимал, что готов выслушать любую «остроту», что меня не спровоцируют на необдуманный поступок, что я смогу достойно выкрутиться из этой неприглядной ситуации.
— Так зачем же вам перечитывать⁈ — продолжал актерствовать адъютант. — Коли на наших глазах сия сказка воплощается в жизнь!
— Как? — хором спросили сразу несколько офицеров.
— Да вот так! — улыбнулся адъютант. — Вон, унтер-офицер Рукевич возвышен князем, превратился чуть ли не в личного секретаря. Но я вас уверяю, еще немного времени, и мы увидим, как прозорлив был Александр Сергеевич. И Рукевич, и все остальные, кто забыл о чести и совести, окажутся у разбитого корыта! Без всесильного protéger — кто они? Эфир?
«Что ж, эффектно, эффектно! — думал я, слушая восторженные возгласы офицеров, последовавшие после фразы Золотарева. — Вполне в духе погорелого театра. Ну, ладно, господа офицеры. Теперь — мой выход!»
Я молча достал револьвер. С грохотом положил его на стол. Добился своего. Все заткнулись. Не испуганно. Заинтересованно.
— Поверьте, господа. Может, если бы у меня было время, я бы еще послушал заезженные остроты и понаблюдал за дешевым фиглярством!
Поднялся ропот. Кто-то уже был готов сорваться.
— Но, к сожалению, — я повысил голос, заставив всех оставаться на местах, — сейчас у меня нет времени. Нужно срочно выдвигаться в Черкесию и исполнять личный приказ императора.
Кто-то удивленно присвистнул. Я обвел суровым взглядом всех собравшихся и продолжил:
— Уверяю вас, как только я исполню повеление Его Величества, сразу же к вам. Вызывайте! И каждый, кто пожелает не на словах, а на деле доказать своё геройство, получит такую возможность. Только оружие я выберу сам. Какое? Я вам показал. Научу вас веселой игре. Ее называют русская рулетка.
— Это не по правилам! — воскликнул молоденький юнкер. — Стреляться следует из дуэльных пистолетов!
— Разве Кавказ живет по правилам⁈ — я изобразил крайнюю степень недоумения.
— Он прав, черт побери! — вскочил на ноги молодцеватый Малыхин. — В тенгинском полку, я слышал, офицеры затеяли дуэль прямо в мужицкой избе. Не на саблях. На шашках!
Все засмеялись:
— Что? Собирали потом пальцы с пола?
— Нет! — усмехнулся штаб-офицер. — Один другого проколол, использовав шашку вместо шпаги! Так и сделал выпад, заложив левую руку за спину. Прапорщик! Вы мне по сердцу! Будет нужда, стану вашим секундантом!
— А что такое русская рулетка? — не унимался юнкер.
— О! Уверен, всем понравится. Особенно господину Золотареву, — я сделал шутовской поклон в сторону полкового адъютанта. — Если, конечно, он к тому времени в оправдании своей фамилии успеет очистить полковые Авгиевы конюшни. Да, адъютант?
— Вы!… — Взбешённый блондинчик дернулся в мою сторону, но его удержали.
— Василий! Тебе же сказали: у тебя будет и время, и возможность.
Я развернулся и вышел из штаба. Сердце билось в груди как бешеное. Лицо пылало. Отправился в дом Дадиани, чтобы забрать его несчастную супругу.
Лилия Григорьевна стояла посередине опустошённой комнаты, безвольно уронив руки. Ее успокаивал унтер-офицер Рукевич. Он был единственным из всего полка, кто отнесся к несчастной женщине с участием. Ее доброту и мягкость никто не оценил по достоинству. Тифлисское общество уже отшатнулось от нее. Никто не хотел принимать княгиню. Та же история повторилась в полку.
— Скажи, что нет дома, — кричали жены офицеров денщикам, ничуть не заботясь о том, чтобы понизить голос.
— Зачем они так, Рукевич? Разве я хоть одну из них чем-то обидела? Почему люди платят злом за мое добро?
— Увы, княгиня, таково людская порода! Успокаивайте себя мыслью, что вы творили добро не за благодарность, а по зову души!
— Как мне отплатить за ваше за участие? — Княгиня вытащила из дорожного мешка пачку ассигнаций. — Я знаю, вы бедны. Возьмите. Это вам поможет.
Оскорблённый поляк отшатнулся. Категорически отказался брать деньги.
Я отвел его в сторону и поблагодарил.
— Не серчайте на Лидию Григорьевну! Она потрясена. В одночасье жизнь покатилась под откос. Что слышно про следствие? — поинтересовался.
— Его возглавил флигель-адъютант Катенин.
— Это хорошо или плохо?
— Ужасно!
— Почему?
— Его брат служил в нашем полку. В прошлом году князь выгнал его за аморальное поведение!
— Вы серьезно? Что мог натворить русский офицер, имеющий такие карьерные перспективы?
— Сперва, когда он поступил в полк, мы ничего не замечали. Но потом… Не знаю, стоит ли подобное говорить?
— Не стесняйтесь! — подбодрил я Рукевича.
— Он стал оказывать некие знаки внимания молодым солдатам!
— Что⁈
— Да-да, вы не ошиблись! Это было именно то, о чем не принято говорить в благородном обществе. Дело зашло так далеко, что солдаты взбунтовались![2]
Я присвистнул от удивления. Неожиданный поворот!
— Как вы понимаете, ожидать беспристрастного рассмотрения дела братом этого «благородного» офицера уже не приходится, — грустно заключил Рукевич.
