Александр Филатов - Тайна академика Фёдорова
Весной восемьдесят второго Фёдоров, ожидая приёма у Леонтьева прямо под дверью его кабинета, случайно услышал разговор, состоявшийся между ним и Михайловой. Разговор шёл о нём самом. Михайлова, как выяснилось, напросилась на приём именно с целью его защиты и в попытках побудить Леонтьева пропустить к защите давно уже готовую диссертацию своего научного сотрудника. А как пропустить к защите, если Леонтьев, как выяснилось, обманул и даже не включил готовую работу в институтский план предстоящих исследований?! Из той нечаянно подслушанной беседы Фёдоров узнал, что при всей откровенной грубости и склонности к не всегда цензурной брани Леонтьев прекрасно знает ему цену, отдаёт должное новизне подходов и решений, предлагавшихся Фёдоровым, его преданности науке, объективности и работоспособности. Алексей Витальевич слышал, как Михайлова просила:
- Продвиньте, пожалуйста, его к защите, Аполлон Николаевич! Я вас прошу! Ведь всем же лучше будет – и он успокоится, и институту польза! Ведь Фёдоров – способный учёный!
- Я знаю, что делаю, Евгения Дмитриевна! Нет и нет! А он не просто "способный", а талантливый! Ты посмотри, как он пишет! Мне после него и слово вставить некуда! При этом он легко пишет! После его анализа зацепиться не за что, всё обсосёт! Так что можешь не рассказывать, без тебя всё вижу и знаю! Но ты понимаешь слово "нет"? Или, может, это тебя Фёдоров просил поговорить?
- Что вы, Аполлон Николаевич! Это я сама. Мучается же человек, а для института это…
- Что ты заладила "для института", "для института"! Тебе сказано – НЕТ! Всё! Пока! Пусть научится себя вести!
Фёдоров решил, что ему лучше исчезнуть. Удаляясь от кабинета по короткому, ярко освещённому солнцем коридору кафедры патологической физиологии, Фёдоров ещё слышал обрывки громких фраз своего жестокого "научного консультанта" – и о том, что он "лезет в чужие вопросы", "всё подвергает сомнению" и что "проявляет излишнюю инициативу". Да, вообще, лучше без предварительной договорённости здесь не появляться! Именно такой совершенно ненормальный порядок приёма сотрудников по записи был установлен Аполлошей! Алексей Витальевич понимал и то, что этот диктатор имел в виду, когда говорил "пусть научится себя вести". Речь здесь шла вовсе не о поведении в нормальном значении этого слова!
Сейчас он мог бы с лёгкостью переломить ситуацию и преодолеть сложившийся нездоровый и ненормальный стиль взаимоотношений со строптивым, склонным к 228 диктаторству Аполлоном Николаевичем. Вопрос был в том, следует это делать или не следует. Если, как он надеялся, Шебуршин пойдёт на сотрудничество, то вскоре окажется необходимым постоянное присутствие в Москве. Тогда изгнание его Аполлошей из института "по сокращению штатов" будет играть на руку делу. В противном случае нужно сделать всё, чтобы избежать тех горьких разочарований и неимоверных трудностей, которые выпали на его долю в своё время в иной реальности. Был ещё один вариант – затяжной и крайне нежелательный. Если Леонид Иванович начнёт его разработку и проверку, то резкое, ничем внешне не мотивированное изменение стиля жизни и предельная рационализация алгоритма действий Фёдорова могут быть расценены начальником ПГУ в качестве косвенного подтверждения тех необычных сведений, которые Алексей Витальевич ему записал на двух листах бумаги. Выходило, что сокращения всё же следовало избежать.
Дома Алексей Витальевич поставил на стол свою древнюю "Мерседес" – купленную с рук за пятьдесят рублей пишущую машинку, сделанную ещё до войны. Вставил два чистых листа бумаги, переложив их копиркой, и задумался, вспоминая в деталях свою встречу с генералом. Возникло острое чувство неудовлетворённости собой, своими действиями: сейчас он бы многое сделал иначе, с большей пользой для своей цели. Теперь он обдумывал, как лучше, с учётом сделанных им в Москве ошибок, подать материал – "информацию к размышлению", и какую именно.
В качестве первой порции такой информации он решил дать сведения, почерпнутые у Кара-Мурзы. Кроме прочего, это давало надежду рассчитывать на то, что Сергея
Георгиевича подключат к делу предотвращения катастрофы. Конечно, его возьмут в разработку, станут проверять. Но Кара-Мурза – человек проверенный, к тому же "выездной", не имеет никакого отношения к так называемым диссидентам. Кроме того, уже в эти годы он был известен как системный аналитик, занимал совсем не такое уж малозаметное место. Помимо того, подставка под проверку этого уважаемого Фёдоровым самого сильного в будущем философа и политолога России давала ещё два шанса: могла ускорить созревание Сергея Георгиевича именно как крупного философа-патриота и способствовать подтверждению чистоты, искренности намерений самого Фёдорова.
Ведь предложи он в качестве своего первого опорного лица, к примеру, бывшего редактора журнала „Человек и закон" русского патриота Сергея Семанова, уже бравшегося в разработку КГБ, отношение к гостю из будущего могло бы измениться в нежелательную сторону. Придя к такому решению, Алексей Витальевич принялся набивать текст. Сейчас он вновь чувствовал себя гостем из будущего. Поначалу он, привыкший за долгие годы к работе на лёгкой клавиатуре персональной ЭВМ, испытывал некоторые затруднения, но продолжалось это недолго. И хотя текстов своего излюбленного автора он, в отличие от выписок из "Правды", не заучивал, Кара-Мурзу помнил хорошо, многие места наизусть. Работа пошла споро. Для начала он воспроизвёл фрагмент о "перестройке" из книги "Предупреждение второе. Неполадки в Русском Доме".
Тексту почти дословной цитаты он предпослал такое предисловие:
"Доктор химических наук Сергей Георгиевич Кара– Мурза, 1939 года рождения, тесно общавшийся с 1985 года с Отделом науки ЦК КПСС, стал к концу 90-х годов крупнейшим философом России и наиболее объективным политологом-аналитиком." Написав это, Фёдоров будто услышал голос Кара-Мурзы:
- Что вы из меня классика делаете? Я всего лишь добросовестный учёный.
- Более чем добросовестный, – мысленно возразил Алексей Витальевич. – Вы стали пророком для целого поколения и обличителем для многих политиков. Не спорьте, надо обладать мужеством, чтобы развенчать затеянную Горбачёвым "перестройку". Ведь это именно вы, а не кто– то другой сказали, что перестройка, эта так называемая "революция сверху", была затеяна вопреки интересам и идеалам трудящихся масс.
- Я увидел, что в перестройке назревающий кризис лигитимности власти, грозящий её перераспределением, разрешается действиями правящей верхушки через государственный аппарат и идеологическую машину.
- Не будем забывать, что перестройка была с энтузиазмом поддержана значительной частью общества. И, тем не менее, вы отнеслись к ней скептически. Как, впрочем, и я сам.
Даже негативно. Общество как бы „переросло" политическую структуру, созданную на первом этапе советского строя. Вынужденное на первом этапе создание закрытого правящего слоя.
- Номенклатуры.
- Совершенно верно. Создание такого слоя, – продолжил Сергей Георгиевич, – породило, как и предвидели Ленин и Сталин, рецидив сословных отношений. Однако произошёл срыв, и процессом овладела именно "номенклатура". В критический момент, в девяностом – девяносто первом годах, верхушка пошла на национальное предательство.
- Как вы первый заметили, перестройка была частью холодной войны. Она изменила политическую структуру мира. Номенклатура же, которую Сталин называл проклятой кастой и которая при Хрущёве была сознательно выведена из-под контроля госбезопасности и постепенно, но неуклонно совершенно утратила ответственность перед людьми, стала пятой колонной.
- Конечно. Именно так! А Соединённые Штаты играли в холодной, Третьей мировой, войне активную роль и рассматривают результаты „перестройки" как поражение СССР в этой войне. По своим масштабам это явление всемирно-исторического значения.
Фёдоров напомнил своему мысленному собеседнику о том, какую реакцию в общественном сознании вызвала так называемая гласность:
- Можно ли со всей определённостью утверждать, что вся эта кампания гласности привела к революции в сознании общества? – спросил он.
Конечно! И эта "революция" стала первым этапом перестройки, предшествовавшим демонтажу государства.
- А второй этап – это, надо полагать, "приватизация"?
Алексей Витальевич представил, что Кара-Мурза должен был нахмуриться при упоминании об этом катастрофическом кризисе, последовавшем за расчленением Советского Союза и сломом хозяйственной системы.
- Этот кризис, – гневно сказал он, – не был объективным результатом процессов, происходивших в экономических и политических структурах страны. Он был искусственно создан. Создан и осуществлён как антисоветский проект, направленный на слом буквально всех устоев и структур жизнеустройства, на разрушение всей советской, а точнее – русской – цивилизации. Кроме того, передача в процессе "приватизации" преступному миру большой части собственности.
