Андрей Посняков - Черный престол
Вспомнился Ладиславе молодой варяжский ярл, красивый, как ясный месяц. Белое лицо, волосы, словно спелая рожь, аккуратная бородка, а глаза… синие-синие, как Нево, далекое озеро-море!
— Неплоха песня, — дослушав, кивнула Онфиска. Лобзя давно повалилась под куст и спала теперь, похрапывая. — Теперь ты! — Онфиска посмотрела на Ладиславу. — Твоя очередь. Ведаешь песни-то?
— Как не ведать, — пожала плечами девушка.
— Ну, пой тогда. А ты… — Онфиска перевела взгляд на Любиму, — беги-ка к усадьбе, возьми туесов, ягод-то кругом — тьма. Эвон, малинник! До завтрева-то как бы медведь не поел.
— Бегу, — поднялась на ноги Любима. Черноволосая, смуглая, стройная, она вдруг напомнила Ладиславе знойную хазарскую красавицу Халису, только Любима была худенькой, но уж глазищи из-под длинных ресниц сверкали не хуже.
Сиде, сиде Яша,Под ракитовым кустом, —
затянула Ладислава. Про кого ей еще петь-то, как не про Яшу-Ящера, водяного бога, что жил-поживал в суровых водах седого Волхова, да еще в Нево-озере.
Грызет, грызет ЯшаОрешки каленые.Орешки каленые,Милою даренные.
На реке показалась ладья-однодеревка, жмущаяся к левому берегу, где, огибая мыс, река становилась глубже.
— Хорошо поют девки, — сидя на носу, покачал головой Хельги. — Заслушаешься.
Снорри согласно кивнул, встав, помахал девчонкам, во-он они, у кустов, махонькие такие, отсюда еле видные. Ладейка шла ходко — миг, и пропала из глаз, скрылась за излучиной. Но долго еще неслась ей вослед грустная девичья песня:
Сиди, сиди, Яша,Сиди, сиди…
А впереди, в половине дня пути от однодеревки варяжского ярла, вспенивали воду весла трех кораблей Харинтия Гуся. Хорошие ладьи, справные, как раз для реки — широкие, но сидят низко, ежели что, с мели враз стащишь, и под веслами идут, и под парусом, правда вот, не очень-то шибко, ну да не беда, до заморозков — туда-сюда в древляны — успеют.
— Успеем! — кивнул кормщик, поклонился, получив от купца горсть каленых орешков.
Люди Гуся хозяина своего уважали, да ведь и было за что — это он для других вредный да нехороший, а для своих — не человек, золото! Правда, ежели верно служишь, живота не жалея. Богатством своим Харинтий не чванился, рассчитывался всегда честно, никого не обижал, даже живой товар у него всегда был сыт да напоен вовремя. А как обожал он послушать у костерка на привале разные смешные истории! Только начнет рассказчик, не заметит, как и сам хозяин подбредет незаметненько, сядет тихонько… и тут же — га-га-га, га-га-га, и впрямь — гусь.
Плыли не очень быстро — чай, не на пожар спешили, — но и не мешкали: кто его знает, когда морозцы начнутся, да что там, в земле древлянской, ждет? Лучше уж время иметь с запасом. Потому и вставали ранехонько, едва забрезжит — и в путь, ловя широкими парусами попутный ветер, а нет, так и на веслах, эх, раззудись плечо! Хозяин и сам иногда от делать нечего за весло садился, кости размять, оборачивался, гребцам артельным подмигивал — а ну, угонись-ка! А тех тоже завидки брали, как это, толстый увалень Харинтий Гусь, да супротив них? Ну, давай, давай, господине, задавай темп, только сам попробуй выдержи. Не выдерживал, сдавался Харинтий, не так азартен был, как хотел казаться. Бил шапкой о палубу, утирал пот, эх-ма, выиграли вы, робяты, ужо проставлюсь скорехонько. Утомленные греблей «робяты» хорохорились, темп до вечера держали, знали, коль пообещал чего хозяин — выполнит. Так и плыли, пока в поворот не уперлись, тут же приняли влево — по Днепру пошли, как и шли, к древлянам, справа же Десна-река широко бурлила, тот путь — к северянам да радимичам вел.
Хельги-ярл задумчиво посмотрел на широченные, сливающиеся воедино реки. Если вправо повернул Харинтий, значит, и вправду шел к радимичам, ежели влево — держал путь в древлянскую землю. Тогда, значит, ошибся пропавший Ярил Зевота. Что ж, бывает.
Вечерело, и синяя дымка медленно спускалась на воду со сделавшегося вдруг низким неба. Немного осталось плыть до самой темени. Немного… Только вот куда? По Днепру, к древлянам, иль по Десне, к радимичам? Эх, жаль, немножко и не догнали Харинтия! Но ведь и они тоже не будут плыть в темноте. Значит, скорее всего, встали уже где-то, разложили кострища.
— К берегу, — обернувшись, приказал ярл. — Во-он туда, где холм.
Взобравшись на холм вместе со Снорри, Хельги внимательно осмотрелся. На западе поднимались в темнеющее небо дымы небольшого селенья, а на севере… на севере отражались в темной воде оранжевые блики костров.
— Они это, больше некому, — убежденно прошептал Снорри. — Харинтий Гусь.
— Значит, всё-таки к древлянам, — задумчиво протянул Хельги. — К древлянам… Что ж, повернем и мы.
Обдирая щеки о колючие ветки деревьев, они быстро спустились к ладье и тут же повернули влево, в направлении древлянских земель.
— Видать, ошибся Зевота, — пожал плечами Ирландец. — Ночуем, ярл?
— Пожалуй, только еще погребем чуть, да станем вон у острова. Хорошо бы, конечно, проверить, точно ли там Харинтий, да как бы не спугнуть. Они ведь наверняка выставили ночную стражу.
— Проверим, ярл, не беспокойся, — заверил Снорри. — Только высадите меня на берег, чтоб с островка зря не плавать.
— Высадим, — кивнул ярл. Напоминать Снорри о хитрости и осторожности не имело смысла. Он ведь был викингом. — Сиди, сиди, Яша… — тихонько напевал ярл, глядя, как фигура молодого варяга скрывается за деревьями. — Грызи, грызи, Яша… Тьфу! Вот ведь привязалась песня.
Прибежав в усадьбу, Любима поклонилась хозяйке: дескать, Онфиска еще одну корзинку да туесы просит, больно уж грибов-ягод многонько.
— Это хорошо, что многонько, — усмехнулась Любомира. — Эвон, корзинки-то в амбаре… Эй, чернявка! — вспомнила она вдруг, когда девушка уже побежала к амбару. — Возьми-ка в доме, за сундуком, маслице конопляное… э, да не найдешь, сама схожу. Жди.
Войдя в дом, хозяйка довольно посмотрела на храпящего на лавке Мечислава и осторожно, чтоб не разбудить — чай, утомился ведь, — вытащила небольшой кувшинчик.
— На, — протянула Любиме. — Там, в овине, парень лежит связанный. Спину ему маслом натрешь, чтоб не стонал зря. Да не вздумай его развязать — убью! — Любомира погрозила девчонке увесистым кулаком. Попятившись, Любима кивнула:
— Всё исполню, госпожа моя.
— Ну, ступай… После, как намажешь — скажешь. А я покуда тут посижу, на солнышке.
Любомира уселась прямо на траву перед домом, привалилась к завалинке и, прикрыв глаза, задремала, как всегда, чутко, то и дело поднимая голову и прислушиваясь. Никаких необычных звуков вокруг не раздавалось — за усадьбой, присматривая за коровами, лениво лаял Орай, долгожданный гостюшка храпел внутри дома на лавке, да в овине тихонько стонал отрок.
Любима опустилась на колени, осторожно задрала на спине парня рубаху… Мать честная! Пожалуй, будешь тут стонать — почти вся кожа между лопатками покрылась крупными красными волдырями. Девушка вылила на руку немного масла и медленно, стараясь не причинять излишней боли, принялась смазывать волдыри.
Ярил скосил глаза… Прямо перед ним на коленях стояла наипрекраснейшая девица, темненькая, черноокая, с тонким станом и пушистыми ресницами. Девица тщательно смазывала его спину каким-то пахучим маслом. Было больно, но вместе с тем приятно.
— Кто ты? — сдерживая стон, осведомился Ярил.
— Я Любима. Дочка Зверина с Копырева конца.
— А, так ты киевская! Я тоже оттуда. — Девушка замерла.
— А что, Киев рядом? — оглянувшись на двор, шепотом спросила она.
— Рукой подать, — кивнул Зевота, вернее, попытался кивнуть, — сделать это, лежа на животе было довольно сложно.
— Рукой подать, — как эхо повторила Любима. — Но ведь хозяйка говорила…
— Хозяйка — это та огромная бабища? — забыв о боли, перебил Ярил. — Где она? И где Мечислав? Ну, такой мужик, похожий на медведя.
— В доме, наверное, спит, — сообщила девчонка. — А хозяйка на дворе. Есть еще две девки, помощницы, Онфиска с Лобзей, так те на реке, там же и две мои подружки, а собака, Орай, на пастбище.
— Это плохо, что собака, — протянул Ярил и снова застонал.
— Больно? — участливо спросила Любима. Парень ей нравился: тонкий, смуглокожий и, по-видимому, ловкий, со светлыми волосами и губами потрескавшимися, чуть припухлыми, словно бы совсем детскими. Вообще, по возрасту он, вероятно, был ровесником девушки, ну, может, чуть старше, однако выражение лица его, а особенно глаза — непонятно какого цвета, видно только, что вроде бы темные, — было вполне независимым, взрослым, даже с некоторой долей нахальства.
— Ты красивая, — неожиданно улыбнулся парень. — Жаль, проживешь недолго.
— Почему это? — обиженно встрепенулась Любима.
