Сергей Шкенёв - Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала...»

— Ракет хватит, чтобы отбиться, тем более пушка есть.

— К ней два снаряда.

— В Кенигсберге или Риге пополнишь запас. Штуцера трофейные дам, надо?

— А себе их чего не оставишь?

— Смеешься?

— Ладно, по сорок патронов на ствол мне хватит, — сдался Давыдов.

— Мы не на базаре! А встретишь в море Зубкова — заберешь в счет нашей доли.

— Встречу, как же… — Капитан третьего ранга плюнул в костер. — Знать бы только, где его черти носят.

В это же время. Северное море.

День выдался замечательный, как будто и не зимний совсем. Такие иногда случаются у восточного побережья Шотландии, и тогда древние, выжившие из ума старухи шепчут беззубыми ртами:

— Дивный народец свадьбы играет.

Может быть, они и правы — в мире встречается столько необычного, что найдется в нем место и фейри с эльфами. Но бывалого моряка этим не удивить — загадкой больше, загадкой меньше… Хорошая погода важнее любых загадок!

— С упреждением наводи, с упреждением!

— Не ори под руку канониру! — Старший урядник Петров отвесил полновесный подзатыльник непрошеному советчику и кивнул ворочающему ракетный станок Николаю: — Не торопись, сейчас мы их нагоним, тогда и стрельнешь.

«Забияка» шел под парусами, так как Зубков решил поберечь изношенную машину, но у его противника не было шансов удрать — двадцатипушечный английский шлюп проигрывал в скорости не менее трех узлов. Погоня длилась третий час и близилась к логической развязке, несмотря на все нежелание предполагаемой жертвы стать таковой. Но вот у кого-то там не выдержали нервы — корма англичанина окуталась дымом, и два ядра подняли столбы воды по курсу фрегата.

— Ретирадными бьют, — пояснил Абрам Соломонович. — На самом пределе дальнобойности.

Николай заулыбался — в России со времен Петра Великого ретирадой называли отхожее место, и он живо представил себе, как на шлюпе установили нечто подобное и заряжают пушки тем, что попадется под руку.

— Не пора ли?

— Тебе решать. — Петров прищурился: — Ты у нас сегодня за главного канонира. Но я бы подождал еще немного.

Англичанин опять огрызнулся с большим недолетом. Видно, второпях снизили прицел, и ядра заплясали по мелкой волне, как при игре в блинчики.

— Однако! — удивился Абрам Соломонович, когда вражеские подарки утонули всего лишь в полусотне саженей от борта фрегата. — Новое слово в морской артиллерии. Бей их, казак Романов!

Сразу ушла предательская дрожь из рук и пропала противная слабость в коленях. Бояться некогда. Самому некогда, а остальным…

— Бойся!

Николай дернул за шнурок терочного запала, удобный такой шнурок с медным шариком на конце. Последнее новшество — в горячке боя запальный фитиль может потухнуть, зажигалку или потеряешь, или зальешь собственной кровью. А тут нужно всего лишь резко потянуть. И ракета пошла! Хорошо пошла, правда мимо.

— Промазал! — заорал неугомонный Григорий, но, покосившись на старшего урядника, добавил спокойным тоном: — На два пальца левее бери.

— Угу! — Царевич перебежал к следующему станку: — Бойся!

Верно говорят, что новичкам везет, пусть и не с первого раза. Как впоследствии рассказывал Абрам Соломонович, ракета летела куда угодно, но только не в шлюп, но внезапный порыв ветра подхватил ее и бросил точнехонько англичанину в грот-мачту. Прямо в верхнюю часть, где ракета успешно взорвалась, окатив такелаж и палубу огненным дождем. «Греческий огонь», иногда ошибочно называемый «кулибинским», невозможно потушить водой, и напрасно выскочившие матросы суетились. Недолго, впрочем, буквально через пару минут с борта охваченного пожаром корабля стали прыгать люди. Самые удачливые — с подвернувшимися под руку деревяшками.

— Бедолаги! — Капитан-лейтенант Зубков внимательно посмотрел на Николая. — В такой воде долго не поплавают. Будем вылавливать?

— Мы можем поступить иначе?

— Просто пройдем мимо, это же враги.

Царевич долго молчал, закусив губу, а пальцы, сжимающие поданный Григорием бинокль, побелели. Наконец через силу выдавил короткое:

— Нужно подобрать.

— Почему?

— Здесь они дома, а не мы. В Финском заливе или Белом море я бы их расстрелял.

— Растете над собой, казак Романов!

— Взрослею, Георгий Всеволодович. Всего лишь взрослею.

Победа не принесла Николаю ожидаемой радости, и само сражение потеряло для него большую часть своего обаяния. Пропало, едва появившись, упоение боем, оставив ясную голову и холодный рассудок. Совсем миролюбивым великий князь не стал и охотно принял участие в потоплении еще двух британских кораблей, но в глубине души крепло понимание того, что война состоит не из череды блистательных подвигов. Тяжелый и монотонный труд в ней главный. Ворваться в Темзу и там красиво погибнуть среди грохота орудий, свиста ракет и зарева многочисленных пожаров — несомненный героизм, но еще больший идиотизм. Даже верх идиотизма, если посмотреть правде в глаза.

Теперь цесаревич стал понимать осуждаемое ранее со всем детским максимализмом желание отца избегать грандиозных баталий. В них жизнь солдата зависит от воли слепого случая, но никак не от умения или выучки — стоя в строю под неприятельскими залпами, их не проявишь. И тем почетнее победы малыми силами при малых же потерях, когда любые действия противной стороны наносят ущерб прежде всего самому противнику. Как Наполеон с его поворотом от Смоленска на север…

Появившиеся на борту пленные англичане интереса не вызвали. Разве что неестественной худобой и изможденностью, но, может быть, в Королевском флоте так принято? Собак перед охотой тоже не кормят. А в остальном — обычные люди, вызывающие отнюдь не ненависть. Скорее жалость.

Правда, она не помешала капитан-лейтенанту Зубкову повесить двух выловленных из воды офицеров — списки участников нападения на Санкт-Петербург хранились у каждого командира корабля, и срок давности для подобных преступлений не предусмотрен. Если бы не убежали, а сразу сдались в плен семь лет назад, то по приговору суда получили бы всего лишь каторжные работы. Сами виноваты… отягчающие обстоятельства, так сказать.

И мечты о подвиге, которым так необходимо похвастаться перед Дашкой Нечихаевой, исчезли. Что в этом подвиге? Удачливость, помноженная на труд многих, волею судьбы обделенных наградами. Первым поднялся на стену вражеской крепости — герой! Пленил вражеского военачальника — герой вдвойне! А кто вспомнит про артиллеристов, подавивших пушки обороняющейся твердыни, или пехотный полк, отрезавший штаб противника от основных сил своевременным фланговым ударом?

Или вот сейчас… Подожженные метким выстрелом английские корабли принесут, по меньшей мере, Красную Звезду, но был бы этот выстрел без кочегаров и механиков? Конечно, шлюп утопили, когда под парусами шли, но в них ли дело?

— Абрам Соломонович, когда господин капитан-лейтенант планирует быть у берегов Франции?

— Нагулялся, казак Романов? — усмехнулся в бороду старший урядник. — Мы уже повернули к югу.

ГЛАВА 22

Бумс! Любимый стилет майора Толстого воткнулся в искусно сделанное деревянное чучело там, где у человека должна находиться печень. Бумс!.. Серебряная вилка из столового прибора вошла точно в нарисованный голубой краской глаз. Федор Иванович изволил пребывать в меланхолии и пытался развеять ее упражнениями. Получалось плохо. В том смысле, что разнообразные острые предметы попадали в цель прекрасно, но меланхолия не развеивалась. Уж и вином пробовал прогонять — не уходит проклятая, и все тут.

— Друг мой Теодор, ты напрасно грустишь! — Капитан Лопухин, деливший каюту с командиром батальона, настроением своим являл полную противоположность. Благодушие сквозило в каждом его жесте, и хотелось верить, что не бутылка коньяка в руке стала тому причиной. — Ничего с твоим Ванькой не случится! Мы пока повоюем немного, а он как раз к нашему возвращению ходить научится.

— Болван бесчувственный!

Командир батальона напрасно упрекал своего начальника штаба — Лопухин не меньше его переживал за здоровье сестры и недавно родившегося племянника. Но так уж получилось, что им обоим не выпало оказии побывать в Петербурге с самого начала войны, и даже крестины прошли в отсутствие отца и единственного дяди, в честь которого и назвали младенца.

— Нет, друг мой Теодор, так не пойдет! От твоей кислой рожи даже коньяк может превратиться в уксус.

— Он не может, он коньяк. А кое-кто пусть проваливает к черту.

Дурное настроение не позволяло Федору Ивановичу реагировать на шутки адекватно. Да пошли все в преисподнюю со своим коньяком! И с уксусом! Тут трагедия, можно сказать, а он кривляется, свинья…

— Как ты меня назвал?