Гибель старых богов - Дмитрий Чайка

В один единственный день было разрушено то, что создавалось тысячелетиями. Великий город Сузы отвернулся от старых богов, скрепив развод кровью. А по дорогам поскакали глашатаи, поехали купеческие караваны, разносящие страшные вести, и пошли провокаторы, готовые поджечь Симаш, Аван, Кимаш и города поменьше. Надзирающий за Порядком, помимо прочего, выполнял кое-какие инструкции самого Великого Мобедан-Мобеда, первосвященника Персидского царства, и выполнял их педантично.

В полдень следующего дня десятки тысяч горожан высыпали к главным воротам. Они жаждали справедливости. Иудейские пророки только-только составляли свои тексты где-то далеко на западе, но формула их бога «Мне отмщение, и Аз воздам», повторялась пересохшими губами жителей столицы. Чтобы весь город убедился, что ни одна сволочь не уйдет от наказания, казнь было решено сделать максимально зрелищной.

Виновных, под вопли толпы, вывели на городскую стену. Палач, будучи великим знатоком анатомии, сделал каждому небольшой надрез на левом боку, просунул туда палец, и аккуратно, чтобы не повредить селезенку, всунул под ребро тупой крюк. Визжащих от боли и ужаса вельмож и жрецов аккуратно в ряд вывесили на стену под свист и улюлюканье беснующихся горожан. Надзирающий за Порядком второй сатрапии дал обещание, что они будут умирать не меньше недели, а потому стражники регулярно должны будут подавать несчастным смоченную водой губку. Ведь верность данному слову — одна из важнейших добродетелей новой религии.

Волны столичного погрома разошлись по стране, но такого накала нигде не достигли. Нигде не было человека, подобного Хумбан-Ундашу, который одной речью превратил город в рычащего зверя, поэтому, чем дальше от Суз, тем спокойнее все проходило. А в деревнях и маленьких городках не проходило вообще никак, просто население приняло к сведению и продолжило жить обычной жизнью. Как всегда бывало, новую религию принимала сначала элита и воины, а в кого там веруют пастухи и землепашцы, вообще никого не интересовало. Справедливость восторжествовала, старые боги пали, а Церковь Священного Огня входила на новые земли, и входила, окропляя их кровью.

Небольшой пыльный городишко, превращенный к нашествию ассирийцев в очередной укрепрайон, был под завязку набит воинами, зерном и оружием. Река Карун протекала в двух шагах, а потому колодцы были полны чистейшей водой. Хумбан-Ундаш смотрел со стены на лагерь ассирийцев, который устраивался напротив и усмехался в бороду. После потери Биллаты планы персидского царя были скорректированы, но несущественно. Из трех крепостей осталось две. В одной сел ташлишу с половиной эламского войска, а в другой — Камбис со второй половиной. Великий царь Ахемен с основной армией перекрывал ассирийцам путь в Аншан. Синаххериб дураком не был, и оставлять в тылу крепости, полные воинов, не собирался. А потому город Тарьяна готовился к штурму. Все шло по плану. Лагерь ассирийцев обстреливался по ночам, фуражиры шарили по окрестностям и не находили ничего. Отдельные смельчаки, ушедшие в поисках зерна дальше, чем им позволял здравый смысл, были перебиты летучими отрядами персов. Те же отряды работали в тылу ассирийцев, перехватывая обозы с зерном из Урука и Лагаша. Пятидесятитысячная армия должна была есть. Один воин в походе съедал в день килограмм зерна, боевой конь съедал килограмм семь-восемь, иначе тащить тяжелого всадника просто не мог. А потому обозы к армии тянулись непрерывно. Шестьдесят тонн зерна в день — это не шутки. Потеряв пару обозов, великий царь стал отправлять на сопровождение большую часть кавалерии, благо им под стенами делать было нечего. Каждую ночь к лагерю с разных сторон подходили конные персы и давали несколько залпов навесом по спящим воинам. Как только войско начинало готовиться к обороне и выпускало в погоню отряд, те уже растворялись в темноте. Воины, измученные недосыпом и скудным питанием, начинали ворчать. Обычно к лагерю стекались тучи скота из окрестностей, тут за все время похода войско мяса не видело, как не потискало ни одной бабы после Нагиты. Но чудовищная добыча, которая ожидалась в Аншане, скрашивала тяготы, да и солдаты были ветеранами, огонь и воду прошедшими.

Утром, как обычно бывало в таких случаях, Голос Царя, удивляя красотой бороды и роскошью одежд, подскакал к стене, размахивая ветками.

— Переговоры! — прокричал он.

На стену вышел Хумбан-Ундаш и произнес:

— Говори!

— Царь Синаххериб, царь великий, царь могучий, царь множеств, царь Ассирии, царь Вавилона, царь Шумера и Аккада, царь четырех стран света, вещает моими устами свою волю. Вам надлежит сдать оружие и выйти, склонив головы, как бунтовщикам. И тогда великий царь явит свою милость. Если вы не сдадитесь, то город будет взят, а все живущие в нем будут убиты или станут рабами. К вечеру я приеду за ответом.

Голос царя у стен каждой крепости всегда говорил одно и то же, и если бы Макс был тут, то это живо напомнило бы ему злосчастную Куту, где погибло войско Нергал-Нацира.

Хумбан-Ундаш взял в руки бронзовый рупор, полученный от самого Пророка в подарок, и заорал так, что услышал весь ассирийский лагерь и изумленный донельзя великий царь.

— Я Хумбан-Ундаш, ташлишу великого царя Элама Нарам-Суэна. Я расколотил киммерийцев, которых ты наслал на мою страну и на тридцать лет заключил с ними мир. О том мы дали друг другу клятву на мече. Сейчас народ Гамирр превращает в свое пастбище провинцию Аррапха, которую ты, царь, оставил беззащитной. Ее жителей уже продают в рабство и сгоняют с земель, пока вы ловите по всему свету беглого халдейского князька. И в том, что это правда, я тебе клянусь Хумпаном, Иншушинаком и богом Эа. Ты, конечно, царь, можешь сейчас сбежать, чтобы защитить свою землю, но я тебя хрен отпущу. Потому что ты, выродок козла, трахнутого в зад шелудивым верблюдом, останешься здесь и будешь воевать с нами. Я твоей бородой буду свои сапоги чистить! А твой глашатай, разодетый в шелка и золото, как храмовая проститутка, в персидских кишлаках будет за ослами дерьмо убирать! Понял ты, залупа ассирийская?

Опустив рупор, Хумбан-Ундаш посмотрел на воинов, которые глядели на него квадратными глазами.

— А что? Вдруг сбежит! — и ташлишу спустился со стены, оставив соратников в состоянии,