Елена Хаецкая - Звездные гусары
– Чем больше паники, тем лучше, – обрадовался Аркадий. – Я могу еще камнями кидаться и кричать.
– Все сразу, – разрешил Штофреген.
– Жаль, нет петард, – мечтательно произнес Аркадий.
– Вы прирожденный мастер цирковых эффектов, – сказал Штофреген без улыбки. – Оставляю на ваше усмотрение. Производите шум и сейте панику. А если еще и убьете кого-нибудь – так совсем хорошо.
Аркадий приосанился и победоносно покосился на Волобаева.
Штофреген перехватил этот взгляд и позавидовал. “Вот, стало быть, что чувствовала мама, когда отправляла нас с братом спать и изгоняла дядюшку из детской, – подумал он. – Ей наверняка тоже хотелось пускать в тазу бумажные кораблики, но с турнюром это делать, конечно, было бы затруднительно”.
Он коснулся пистолета, который находился в кобуре как раз на том самом месте, где маман носила турнюр, и отдернул руку. Надо будет об этом Стефании рассказать. Она посмеется и назовет Штофрегена“тонким психологом” и “истинным знатоком женщин”. То-то было бы славно.
– Долгушин, стрелять будете? – обратился Штофреген с вопросом к угрюмому рабочему.
Тот очнулся от своей задумчивости и удивленно воззрился на командира.
– А что, надо?
– Придется, Долгушин.
– Ну, я постреляю, – решил Долгушин со вздохом.
Семыкин покивал с озабоченным видом.
– Да, придется, придется. И я постреляю. Я как-то зайцев стрелял, эх.
– О сколько нам открытий чудных… – сказал Штофреген. – Договорились. Кстати, Волобаев, – вспомнил он и вернулся к бывшему лаборанту, – ваша супруга пойдет с нами?
– Да, – сказал Волобаев. – В лагере одной слишком опасно.
– Я тоже могу стрелять, – заговорила Катишь, блистая глазами. – В оборонительных целях.
– Дайте ей пистолет, – распорядился Штофреген, – и научите не размахивать попусту.
– Ага, – сказал счастливый Волобаев.
Они подошли к лагерю браконьеров в самом начале сумерек, когда и без того печальный день окончательно сделался плаксивым и скис. Дождь все время сыпал с неба, воздух был густым, так что трудно стало дышать.
В плитке под навесом скучно горело синеватое пламя. Корабль ожидал в стороне от лагеря – пелена дождя и тумана скрыла его от глаз почти совершенно.
Штофреген рассчитывал увидеть возле плитки Вакха, но там стоял один из браконьеров и длинной ложкой размешивал какое-то варево. От котла совершенно не распространялось никакого запаха. Наверное, синтетическое блюдо готовят – нарочно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Невкусно, зато зверье не распугивает. Да, Фарида права: эти люди очень хорошо подготовлены для своей работы.
– Интересно, где Вакх? – проговорил Семыкин рядом с Штофрегеном.
Вместо ответа Штофреген показал Семыкину на трех человек, стоявших возле стола с “пыточным инвентарем”.
– Не выпускайте их из виду.
Долгушин ответил вместо Семыкина:
– Да уж поняли.
До Штофрегена донесся странный звук, и, обернувшись, он увидел, что что-то нехорошее происходит с Аркадием: оскалив зубы, он цедил низкий горловой стон.
– Что еще? – прошептал Штофреген. – Тише вы!
– Клавдий!.. – сказал Аркадий, вдруг перестав стенать.
Штофреген пригляделся, и точно: на столе перед браконьерами лежал пойманный и усыпленный лемур. Кровь аккуратно стекала по желобку в специальную склянку. Над темным телом хлопотал человек в чистом светло-голубом халате, которого прежде Штофреген не заметил – настолько он, сероватый, синеватый, сливался с сумерками.
Фарида громко закричала и выстрелила прямо в него. Она промахнулась, и тотчас трое, стоявших рядом с вивисектором, развернулись в сторону нападающих и открыли ответный огонь.
– Клавдий! – заклинающе выкликал Аркадий. Он бежал прямо на стреляющих, не обращая никакого внимания на опасность.
Штофреген выругался, не стесняясь присутствием Фариды. Он прежде не употреблял грязных слов, а сейчас они вдруг хлынули потоком, и он больше не переставал браниться. Он и приказания отдавал только этими словами, как будто никакие другие не имели больше силы.
Повинуясь крику, исходившему с пеной с губ Штофрегена, Волобаев зажег стрелу и пустил в навес, а затем перебежал на новое место. Тот, что готовил обед возле плитки, метнулся к палаткам. “Оружие не взял! – подумал Штофреген, прицеливаясь ему в спину. – Пошел варить кашу и забыл про пистолет! С очень хорошо подготовленными всегда так бывает. На каше горят”.
И махнул Волобаеву, чтобы тот поджигал палатку.
Кашевар рухнул возле палатки. Одежда на его спине дымилась от выстрела. Он дернулся, пытаясь проползти хотя бы малость. “Для чего эти предсмертные потуги довершить начатое? – пришло на ум Штофрегену. Мысль как неуместный гость вызвала досаду, и он скорее выставил ее за дверь, довершив беседу банальным: – Лучше бы о душе позаботился. До свидания”.
Палатка занялась неохотно и вдруг разгорелась. Оттуда выкатился человек с забинтованными левой рукой и половиной груди. “Раненый, – злорадно подумал Штофреген (вот эта мысль была кстати!). – Недобиток. Довершить начатое. Мертвому следует умирать, но живому надлежит довершать начатое. Как это будет по-немецки? Черт! Забыл. Как это будет по-остзейски?.. Никогда не знал!”
Не обрывая мысли, Штофреген растянул бледные губы в нитку и пустил луч прямо в голову раненому. В сгустках тумана луч был виден: тонкий, белый. Как будто Штофреген взял на себя роль судьбы и указал на раненого пальцем: теперь ты.
Раненый дернул ногой и угас.
Штофреген не успел подумать ничего по поводу этой ноги, потому что увидел смысл этого брыкания: последним усилием раненый оттолкнул от себя некий предмет цилиндрической формы. Предмет, очевидно, должен был угодить прямо в нападающих, но из-за того, что наклон в другую сторону оказался более крутым, цилиндр вдруг изменил направление и покатился прямиком в сторону корабля.
Штофреген метнул взгляд на Аркадия, но не увидел его – Аркадий куда-то исчез. Катишь стояла совсем близко от стола, на котором убивали лемура, и визжала. Этот звук висел над лагерем непрерывным фоном. Катишь смотрела на кровь и раскрывала рот широко и старательно. Один из браконьеров ударил ее по скуле, но она не перестала визжать.
Все пошло не так. В этом театрике только занавес поднялся вовремя, но сам балет разыгрывался просто отвратительно. Танцоры выглядели неумелыми, их движения вызывали одно лишь омерзение. Они дергались и подскакивали, они трясли руками, размахивали оружием, вертелись во все стороны и стреляли как попало. “Все оттого, что они – мужланы, – думал Штофреген, пытаясь снять выстрелом одного из троих (какое неправильное чудо, что все они до сих пор невредимы! и куда подевался Аркадий?). – Никто не станет стреляться на дуэли с денщиком. Просто потому, что денщик не умеет красиво встать, выгнуть спину, поднять пистолет, с достоинством принять победу, не моргнуть, когда в него прицелились… Вот Семыкин это понимает. Поэтому я уважаю Семы…”
Он не додумал мысль, потому что один из троих браконьеров все-таки упал. Кто убил его, Штофреген не видел и допытываться не желал. Оставались еще двое, дьявольски верткие.
Фарида мелькнула между деревьями, приближаясь к врагам. Один посмел выстрелить в нее, и Штофреген опять пустил длинный луч-палец, но на сей раз тщетно. Он подбежал поближе, несколько раз споткнувшись. Вдруг он понял, что стал хуже видеть. Очевидно, стемнело.
И тут, как будто мысль Штофрегена вызвала к жизни новый источник света, тьма рассеялась, и все фигуры обрели объем и четкие очертания.
Штофреген встретился глазами с одним из браконьеров. Взгляд был неожиданным, и Штофреген испугался. Все мысли разом вылетели из его головы, теперь он просто боялся. На него смотрел человек, который точно знал, что сейчас убьет. Не желал этого, не предполагал, но обладал таинственным знанием убийцы.
Штофреген выругался и ответил на этот взгляд выстрелом. Он промахнулся, однако опасное наваждение спугнул. И побежал дальше.
Взрыв маленького блестящего цилиндрика, укатившегося к кораблю, поджег несколько деревьев и кустарник; пламя скакало по мху и разогревало его; вода, таившаяся подо мхом, среди сплетенья корешков, закипала, и струйки пара плясали над стремительными оранжевыми змейками.
Ощущая жар под подошвами, Штофреген изо всех сил мчался к кораблю. Он видел, что пожара ему не опередить, но все-таки бежал.
* * *Дорогая Стефания!
Дорогая Стефания…
Дорогая Стефания…
* * *Письмо улетало из мыслей подобно тому, как разлетаются клочья сожженной бумаги под первым же порывом ветра. Легкий прах исчезает в пространстве – от непорочной белизны сгоревшего листка не остается ничего, даже едва различимого пятнышка.
“Дорогая Стефания, корабль взорвался…”
В горящем мире, где каждый вдох отравляли тлеющие мхи и воняло химикатами, обычные, добрые, домашние слова утратили смысл и силу. Здесь пылало все. Штофреген услышал два взрыва внутри корабельного корпуса. Но взрывы были не фатальными, это он тоже уловил, подобно тому как врач улавливает близость смерти в хрипах больного и точно может предсказать, выздоровеет он или же “следует готовиться к худшему”.
