Стилист - Геннадий Борисович Марченко
— А это образцы французского художественного литья XVIII–XIX веков, подарок археолога Алексея Бобринского, — провожала меня в очередной зал Лена. — Остальные предметы были выкуплены у учёных Николая Лихачёва, Владимира Шилейко, Александра Живаго и Бориса Фармаковского.
Правда, я больше любовался не предметами искусства, а моим экскурсоводом. День был ясный, в большие окна лились потоки солнечного света и, попадая в них, волосы моей ненаглядной, собранные в конский хвост, сияли золотым ореолом, а обращённое к окну ушко с дырочкой в мочке так нежно просвечивало розовым, что хотелось чуть прикусить его зубами. Эх, если бы не смотрительницы на своих стульчиках, может, и приобнял бы, и прикусил бы… В какой — то момент, словно почувствовав исходящее от меня напряжение, она, загадочно улыбаясь, предложила:
— Давай оставим остальные залы на следующий раз, на десерт потом получишь Рубенса, Рембрандта, Боттичелли, Дега, Ренуара, Гогена… А сейчас идём в отдел реставрации и консервации, покажу свою вотчину.
Мастерская моей спутницы — художника — реставратора станковой масляной живописи 2 категории — располагалась в подвале здания. Сегодня, как она и обещала, здесь не было ни души, сотрудники отдела свой законный выходной посвящали себя семье или еще чему — то, каждый в силу своей испорченности. В мастерской царил творческий беспорядок, тут вперемешку лежали с виду как готовые работы, так и представлявшие собой ужасное зрелище, словно их только что вытащили из какой — то огромной мясорубки. Имелась здесь даже стоявшая на верхней полке углового шкафа икона Богородицы с какими — то кинжалами в руках.
— Семистрельная Богородица, — пояснила Лена, проследив за моим взглядом. — Какая — то бабушка принесла в музей, а нам отдали на реставрацию. Список с Кадниковской иконы, которая после 1917 года была утеряна из Иоанно — Богословской церкви в Вологде. Является защитницей от преступного мира, а семья, которая молится такому святому лику, может быть уверена в том, что она защищена от плохих людей. Если проблемы с начальством, то эта икона, принесённая на работу, сможет уберечь от ссор в коллективе.
— И как, работает?
— Да у нас в отделе вообще коллектив дружный, особенно в моей мастерской, тут нас всего трое работают… Давай я тебя чаем с вареньем и сушками угощу?
— Давай, — согласился я, взял её лицо в свои руки и приник губами к её губам.
В общем, под смиренным взором Богородицы мы прямо на столе, с которого была безжалостно сметена какая — то картина, ввергли себя в грех прелюбодеяния. А затем и правда пили чай с сушками и обалденным вишнёвым вареньем без косточек, которое, по словам Лены, варила её матушка Любовь Георгиевна.
За чаем шла неторопливая беседа. Обо мне Лена практически всё знала, во всяком случае ту информацию, которая являлась официальной. О себе рассказывала с охотой, правда, когда дело дошло до отца её дочери, энтузиазм пошёл на спад.
— Сволочью оказался, — вздохнула она, глядя куда — то вниз и вбок. — Бросил с маленьким ребёнком на руках, сбежал к какой — то парикмахерше… Ой, извини, я не хотела…
— Да брось, — махнул я рукой, — парикмахеры разные бывают, как и художники.
Знавал я одного… художника. Ещё в прошлой жизни как — то был приглашён на юбилей Никаса Сафронова. Там один из его коллег — тоже достаточно модный художник — весьма настойчиво пытался меня «захомутать», пришлось в весьма жёсткой форме дать ему от ворот поворот. Но Лене я, естественно, об этом рассказывать не собирался, да она и не настаивала.
— А Кислова — это…
— Это фамилия по мужу, к счастью, бывшему, а моя девичья фамилия — Лебедева, — пояснила Лена.
— Красивая фамилия. А Елена Бестужева тоже звучало бы неплохо, — улыбнулся я.
— Размечтался, — фыркнула она, но тоже не смогла сдержать улыбки.
После чаепития состоялась вторая часть экскурсии, а потом мы отправились гулять по зимней Москве. Шли по Садовой, и у зоопарка Лена вдруг предложила:
— Пойдём в планетарий.
Внутри огромного блестящего яйца было более чем прохладно. Обилетившая нас на входе бабушка сказала, что лекция только что началась, и что можно не раздеваться, так как в зале холодно, снова закуталась в пергаментного цвета шаль и продолжила своё вязание, споро работая спицами. Мы, следуя её совету, нырнули за портьеру. Со света глаза поначалу ничего не различали, слышался только монотонный бубнёж лектора. Мы чуть ли не наощупь сели на свободные места. Понемногу глаза привыкли, я разглядел с десяток тёмных фигур таких же любознательных, как мы, причем половина из них была дети, потом какой — то странный прибор в центре зала. Лектор рассказывал про Млечный путь, о нашей галактике, звездах и планетах, стрелка света от его указки металась среди звёзд, в мгновение ока преодолевая сотни тысяч и миллионы световых лет, а мне казалось, что в зале так же холодно, как и в межзвёздном пространстве.
Я чуть повернул голову, глаза Лены в темноте блестели, лицо было мечтательно — задумчивым. Взял её холодные пальцы в свои, поднёс к губам и начал согревать своим дыханием. Она прижалась ко мне, и мы стали целоваться, губы её, в отличие от пальцев, были жаркими, мне хотелось вцепиться в них зубами, но они всё время ускользали, а потом на нас шикнула сидевшая перед нами мамаша с маленьким сыном, и мы, зачем — то пригибаясь, выбрались в фойе. После мы до вечера гуляли по зимней Москве, успев посидеть ещё и в какой — то маленькой, но уютной кондитерской. На лице Лены сохранялось всё такое же задумчиво — мечтательное выражение.
В ближайший вторник моей клиенткой впервые стала знаменитость — поэтесса Белла Ахмадулина. Миниатюрная женщина восточной внешности, чем — то смахивающая на Виктора Цоя, просто села в свободное кресло, причём я не сразу её узнал. Это уже когда отошёл за новым баллончиком лака — остатков прежнего не хватило — Настя меня поманила пальчиком и шепнула на ухо, мол, ты делаешь прическу «пикси» знаменитой поэтессе. К
