Татьяна Апраксина - Дым отечества
— Возможно, — сказал он, — я ошибаюсь, но это, кажется, не дамаск.
— Нет, — улыбнулся Жан. Хотя бы в виде поучений, но заинтересовало каледонца новое оружие. Не безнадежен все-таки… — То, что варят в Дамаске и то, что пытаются лить в Толедо — только подобие. А вот это — прообраз. Хиндская литая сталь. Литая, не кованая, не сварная. Мэтр, — кивнул он торговцу, — прикажите подать какой-нибудь обычный меч, а лучше франконской работы… Готье слегка усмехнулся — словно деревянная статуя святого на перекрестке, политая всеми дождями, прокаленная солнцем, шевельнула губами. Сам пошел и приволок из другой комнаты неплохой короткий франконский клинок, подал де ла Валле. Жан выбрал тесак побольше, в локоть, и безжалостно рубанул лезвие в лезвие.
Не самое худшее изделие кельнских кузнецов тупо, не по-оружейному хрустнуло и распалось на две части. Гордон приподнял брови — а вот когда Жан подал ему тесак, показывая лезвие, все-таки не выдержал, пискнул котенком, на которого наступил конь. Да, вот так вот. Чистенькое. Ни щербинки. Это вам не мельницы. Это… чудо. Ну и стоит оно, конечно, сколько чуду и положено — но хоть не за пустяк деньги плачены.
— Тут есть чему удивиться, — наслаждаясь, говорит Жан. — Тут даже Александр Македонский удивился, они своими мягкими железяками такое даже поцарапать не могли. А про панцирь Пора решили, что он волшебный.
— Ах да… Я же читал. Читал он… а кто не читал? Но одно дело жизнеописания героев древности, а другое — настоящее, живое, непривычно светлое, на вид почему-то мягкое, словно олово, узорчатое оружие. Теплое, просящееся в ладонь.
— Можно заточить так, как ни один клинок из Европы или Дамаска нельзя. Не выкрошится. И править после каждого удара не приходится. И платок… — сообразительный торговец уже подсовывает полосу тонкого, легкого шелка. — Да вы попробуйте… Чтобы рубить ткань в воздухе, конечно, нужна сноровка. Но хоть чему-то мальчишку дома учили? Хотя оружие в Каледонии, то, что свое, а не на материке купленное — это сущие слезы… Учили. Даже прорезал. А теперь дай-ка я. Нет, это делается вот так.
Пестрая ткань летит к потолку, один оборот, другой, четыре бабочки оседают на пол, две можно было бы еще раз подловить у земли, но ладно, главное мы видели.
— У вас здесь как во дворе? — спрашивает Жан. Мэтр щурится на окно, видно, определяя время.
— У нас еще не менее трех четвертей часа будет спокойно.
Полного спокойствия нам не нужно. Кто-то должен заметить, что происходило. Но слуг, грузчиков, учеников и посыльных вполне хватит, чтобы не возникло ни суеты, ни сомнений. Тем более, что присмотренные для себя длинные гнутые клинки с шипами на рукоятях нужно перед покупкой опробовать в деле — может быть, не так хороши, как кажутся, может быть, вместо дорогого и причудливого оружия лучше выбрать что-нибудь более пригодное в обиходе. Чтобы скупить все, что в этой лавке — нужно заложить одно из поместий, а то и два. И как бы ни чесались руки, как бы ни казалось, что надо, надо, надо уволочь, и немедля, все — увы. Придется выбирать. И не забыть про необходимость делать подарки. Да черт с ними, с поместьями… заложим — выкупим, но совершенно невозможно же оторваться. Гордон покружил немного между столами — поднимал, пробовал, качал головой, да и взял тот первый тесак. Странно, что не соседний, тот, что побольше и с зубцами на задней кромке. А с другой стороны, совсем непривычное оружие да в неохочих руках… Вышли. Солнце уже за крыши ушло, в глаза не бьет, места свободного — шагов пятнадцать в обе стороны, противник не из лучших, но хоть под удар не сунется. Ну, понеслась.
Пристрастия к фехтованию у Гордона по-прежнему не было, а при Клоде и взяться было неоткуда, куда принц, туда и свита, а вот навык появился, и неплохой. В результате вид у каледонца был такой, словно он делает графу де ла Валле большое одолжение — и парируя удары, и пропуская их, и вообще пребывая в этом дворе, в этом городе и на этой грешной земле. Временно, конечно. Вот покончит с розысками и воспарит в горние выси… Соперника хотелось портить и развращать — водить по кабакам и борделям, поить и подначивать на проделки, рассказывать анекдоты и подбивать на рискованные шутки. Хотя все это привилегия герцога Ангулемского, конечно.
Зато странные клинки оказались хороши. Непривычно, незнакомо — в Хинде любят эти длинные выгнутые лезвия, к которым не так-то просто приноровиться, и вес не тот, и уравновешены непривычно, но уж потом из рук выпускать не хочется. Свист, с которым клинок рассекает плотный осенний воздух — лучше любой песни. Хотя со всей очевидностью ясно, что хиндские воины имеют совсем другое сложение, так что приобретение украсит коллекцию, порадует немногих ценителей, но все-таки не пригодится на войне. Но вот шнуровку на рукавах ангелическому Гордону можно и попортить — не зевай, эфирное существо!.. Ха. А оно все же азартное… нет. Не азартное. Подыгрывает. Пытается порадовать. А, может, честь дома блюдет. Нет, меня так не достать, и вот этак не достать, а телегу гостеприимному хозяину мы ломать не будем, мы ее обойдем. А Гордон бы и под ней прошел, но ему одежду жалко. Совсем, что ли, погубить, чтоб не жалко стало? Нет, не стоит. Ну что ж. Эти два себе и какой-то мелочи на подарки.
— Вы нас очень порадовали, мэтр Готье, — а что я в долгу не останусь, он сам поймет. И уже под крышей, где нет чужих ушей, Жан говорит:
— В этом деле слишком много людей. И привлечь они пытались многих. Всем тот самый пергамент показывали? Нет же.
— Был список, копия, — кивает Гордон. — И не одна, наверное.
— И кто-то их делал.
— Да. Могли просто заметки, только смысл передать. Могли — копии, чтобы подделки продавать. И то, и другое. Если пытались продавать копии, значит, был настоящий переписчик, мастер.
— А их много быть не может, и все на примете. Значит, надо искать, — подводит итог Жан.
Собеседник только кивает, шелестит письмами и записками, которые отдал Готье:
— Если он еще жив.
— Даже если нет. Найдем переписчика, найдем заказчиков, хотя бы одного, первого. А если убили, можно поискать, кто убил. И будет у нас не холодная лежка, а настоящий след.
— Согласен, — говорит Гордон. И улыбается.
10 октября, день Если бы не родовые цвета, арелатский посланник напоминал бы Его Величеству крысу, рассевшуюся посреди блюда с сыром и блестящими ягодами винограда — или ворону в арабском птичнике. Роскошные же синий и золотой — не скажешь, какой из цветов дороже, тяжелая сенешальская цепь с медальонами, яркие камни на кольцах, драгоценные безделушки у пояса, превращали его в хорошо одетую крысу, богато и со вкусом принарядившуюся ворону. Для иной птицы или зверя не то у посланника лицо, не та повадка, не тот блеск в глазах. И ведь не в происхождении дело… королевские цвета у Андехсов, графов Вьеннских, свои, кровные, на родословном древе растут. Предки графа с нынешней арелатской династией некогда в бою решали, кто будет править, а кто — советовать. Решили. И как прикажешь такого не принимать со всем вежеством, даже зная, что предложениями его и дороги в ад не вымостишь, потому что благих среди его намерений — нет. Вот уж счастье, что мы так хорошо подружились с Его Святейшеством. Теперь хоть не нужно ждать, что из Ромы явится легат, уговаривать нас покончить с человекоубийством, проявить истинно христианское миролюбие и на чем-нибудь с соседом договориться.
Любимый сын Его Святейшества и наш весьма близкий родственник, помнит король,
подобного миролюбия не одобрит. В прошлом году он сам с превеликим удовольствием драл арелатцев когтями на Камарго, а расставался с добычей словно дикий кот с того же Камарго, которого насилу оторвали от собаки. С прижатыми ушами и тихим шипением. Хотя, в сущности, арелатцы — достаточно приятные соседи. Даже невзирая на второй год войны. От них не приходится ждать всего того, что для франконцев — обычное дело. Ни выжженных деревень, ни убиваемых сотнями «католических собак», ни прочих зверств. Воюют себе — как дуэлируют. Азартно, умело, со страстью, но без подлости. Непонятно только, почему в этот раз король Филипп прислал в Орлеан самого сенешаля. До сих пор они прекрасно обходились посланниками рангом пониже. То ли зимнее перемирие хотят обсудить, то ли им, наконец, надоели клодовы новшества в Шампани. Тут не в должности дело даже, а в человеке. Эта старая ворона… Людовику приятно так думать, а еще приятней было бы сказать вслух, хотя человек перед ним всего на дюжину лет его старше — и по старому кодексу франков до освобождения от военной повинности или общественных работ ждать бы послу еще ту же дюжину.
Эта старая ворона для Филиппа Арелатского — то же, чем был Пьер де ла Валле для самого Людовика. Щит, за которым тот вырос.
За которым вырос, за которым взошел на престол и удержался там в первые годы. В Лионе тогда вскрывались один за другим заговоры, летели головы с плеч — и никто не мог сказать, что обвинения несправедливы, а казни незаслуженны. Арелат тех лет — не нынешнее королевство Толедское, где если колдун — то враг короны, а если враг короны — то колдун, и если бандит — то враг короны, и, следовательно, колдун, и ни один портовый воришка не тащит горсть зерна просто так, все с умыслом против Их Королевских Величеств. У старой вороны на руках… на крыльях? на лапах? — крови больше, чем у старых вояк. И вот оно исполняет все положенные формальности, говорит все положенные слова, смотрит круглым глазом, улыбается, чем есть. И даже почти не хромает, что иначе как подвигом не назовешь. Грамоты вручены, действия совершены, а к стопам Его Величества Людовика повергается драгоценный футляр с соседскими печатями — очередные предложения Его Величества Филиппа. Людовик любит распаковывать документы сам, это общеизвестно, и никакими страшными рассказами о ядовитых занозах и прочих коварствах его не напугаешь. Нравится Его Величеству лично взламывать печати, первым читать слова на бумаге или пергаменте, первым, а не после чьих-то глаз. Кузен вот сам ни одного письма не прочтет — ему приближенные излагают суть дела. И тут антиподы, мельком отмечает король, знакомясь с самым наглым из арелатских предложений: Его Величество Филипп Арелатский желает получить все спорные земли в Шампани и даже часть земель, которые его войско ни разу не занимало. «Уж не горячка ли с моим царственным братом приключилась?» — хочет спросить Людовик, но за мгновение до того видит, что из под края первого листа выступает второй. И не спрашивает. Потому что горячка, похоже, сейчас приключится с ним… и удар. И вообще все, что может приключиться от сильного потрясения. «Я Филипп, сын Генриха, сына Карла, сына… беру в законные супруги Марию…» Оно. Король смотрит на расползающиеся буквы, потом резко, рывком, подносит пергамент к самому носу и расплывается в улыбке, будто вдохнул все ароматы Аравии. Свежие чернила. Свежие, еще пахнущие металлом и вишневой смолой, и еще чем-то, чем должны пахнуть старинные чернила, те, для которых нужна особенно верная рука, потому что сразу после записи буквы почти не видны и только через полсуток проступают ясно и четко. Это даже не копия. Это красивый, тщательно сделанный список с контракта. Лаконичный намек на то, где пребывает оригинал и с какой легкостью может быть размножен, обнародован, прибит ко всем столбам и воротам Орлеана в виде списков, предъявлен кому угодно в первоначальном виде…. Произведя столь внимательное изучение послания арелатского монарха, Его Величество Людовик не без досады припоминает, что он в зале не один. Совсем не один. При всем дворе. Не полном, конечно, но все, кому подобает присутствовать на приеме — здесь. А король, извольте видеть, разглядывает, нюхает, едва только на зуб не пробует грамоту. И всеми, кем не нужно, это уже, разумеется, замечено.
