Гражданская война - Влад Тарханов
Я сделал паузу, кажется, наговорил более чем достаточно. Пора вбросить в головы несколько важных мыслей и можно будет закругляться.
— Я хочу сказать от имени советского правительства, эти слова меня уполномочил произнести лично товарищ Сталин: когда в Европе наступят тяжелые времена, мы готовы предоставить всем прогрессивным ученым, писателям и композиторам независимо от из убеждений убежище в СССР. Люди творчества получат возможность свободно и безопасно творить, ученые — лаборатории, которые будут оснащены лучшим оборудованием, помощников и учеников — всё это мы вам обеспечим. Мне могут сказать, что в СССР нет свободы творчества и все находятся в тесных идеологических рамках. Могу ответить — это не так! Наша страна пережила тяжелые времена — неудачная Мировая война, последовавшая за ней Гражданская — это вызвало определенный дефицит ресурсов, не только денег, не хватало всего. Присутствующий здесь Алексей Максимович Горький не даст соврать — ему приходилось распределять между писателями даже нательное белье! В этих условиях было много несогласных с советской властью. Писатель хочет есть и пить, у него есть потребность в теплой уютной квартире и даче для отдыха. Поэтому мы финансировали только тех творческих людей, которые стояли с нами на одних позициях. Другим дали возможность уехать туда, где они думали, что будут более востребованы. Многие из них сейчас хотят вернуться назад, в том числе пассажиры философского парохода, ибо их философия интересна только на Родине. Еще большая беда была с нашими выдающимися учеными. Очень сложно было с финансированием научных проектов. И многие ученые занялись тем, что умеют лучше всего — стали писать друг на друга кляузы. Мы вовремя разобрались с этим. С каждым годом мы становимся богаче и сильнее. Это позволяет нам открыть невиданное ранее финансирование науки. В первую очередь фундаментальных исследований, которые требуют огромных ресурсов и не дают быстрой отдачи. Сейчас мы начали закладывать и строить академические городки — места развития науки, в которых для ученых будут созданы самые лучшие условия жизни и работы. И мы готовы принять любого, подчеркиваю, любого человека, которому будет в новой Европе с довлеющей идеологией нацизма неуютно! Мы победим мракобесие национализма и антисемитизма как свет побеждает тьму! Энергия созидания всегда сильнее энергии разрушения! Вместе мы сила!
Мне было приятно — аплодировали живо, я чувствовал, что моя речь делегатам конференции понравилась. И это было замечательно. Еще более замечательным оказался факт, что тут присутствовали журналисты многих буржуазных крупных изданий. И мне было интересно, в каком количестве газет ее опубликуют, если вообще упомянут о ней. Но слово сказано. Научный мир очень тесен и мой посыл дойдёт до многих учёных, которым сейчас действительно сложно работается. Тут сработает схема передачи из уст в уши, которую еще называют ОБС (одна баба сказала). Не надо делать вид, что люди творческие чем-то сильно отличаются от обычных обывателей. Они тоже склонны к распространению сплетен, а учитывая узость научного и творческого мирков, так там еще и распространяются слухи там со скоростью, превышающей скорость света.
В кулуарах конференции меня отозвали немецкие камрады. Точнее, ко мне подошли поговорить двое: Ганс Ендрецки[20], руководитель берлинского отделение союза красных фронтовиков, депутат прусского лантага от коммунистов и молодой Фридрих Диккель[21], не так давно вступивший в компартию и активный участник союза красных фронтовиков. Ганс и сообщил мне очень неприятную новость: один из связных был перевербован нацистами и не довез Марию Остен до контрольной точки. Скорее всего, ее могли перехватить именно на этом участке маршрута. Товарищи уже вынесли предателю приговор и привели его в исполнение. Но мне от этого легче не стало. Они обещали докопаться до истины, но пока что всё было сложно. Мы не знали точного маршрута Марии после ее расставания со связным. Следовательно, круг поисков был достаточно широким. Мне опять пообещали держать в курсе поисков, опять-таки слабое утешение. Хотелось напиться до чертиков, до беспамятства. Да нельзя было. Вот только плохие предчувствия терзали мне сердце, и это отразилось на моем настроении. А ведь завтра у меня встреча с перспективным источником информации. Надо привести себя в порядок, прекратить душевный раздрай. Я очень быстро вернулся в номер. Надо было бы проститься с некоторыми участниками конференции, но у меня на это уже не было никаких душевных сил. Кое как добрался до стола, вытащил на свет бутылку кальвадоса, подаренную милейшим летчиком и писателем Экзюпери. И отключился от мира.
— Вы знаете, Микаэль, я тут узнал подробнее о вас, и у меня нет никакого желания давать вам интервью.
Разговор с лейтенантом-кавалеристом не задался с самого начала. Он был настроен совершенно негативно. Надо было как-то этот негатив убирать.
— Хорошо, я не буду настаивать, но только ответьте мне — почему?
— Вы умеете врать и перекручивать любой материал. Я не верю ни коммунистам, ни евреям.
— Хм… а если я покажу вам готовую статью и опубликую ее только после вашего письменного согласия?
— И вы на такое пойдете? — в глазах породистого онемеченного поляка промелькнуло удивление. Как говаривал генералиссимус Суворов: удивил, значит победил. Надо его добивать.
— Конечно же. Я не отдам материал в печать пока вы не ознакомитесь с ним, более того. если вас что-то не устроит я готов буду внести изменения.
— Тогда тут недалеко есть неплохое кафе. Там кофе по-венски на удивление хорош и подают его по старинке.
— Это с рогаликом?
— Именно. И очень вкусным рогаликом, так что идёмте. Пока дойдём, я окончательно определюсь с тем, давать вам интервью или нет.
Конечно, тот случай. Это называется отложенная капитуляция. Ясно, что если бы не решил-таки дать интервью, так не пригласил бы на кофе с рогаликом, тьфу ты, дался мне этот символ победы над османами! Когда мы расположились за столиком и официант нам принёс заказ, я начал свое интервью. В первую очередь несколько вопросов биографии, но тут Герман фон Оппельн-Брониковский ничем не удивил. Потом пошли вопросы о конном спорте. Мой собеседник оживился, тем более. что я к интервью готовился и знал, о чём спрашивать.
— Скажите, господин лейтенант, вы не чувствуете какой-то
