Андрей Буровский - Ад закрыт. Все ушли на фронт
– Почему затянувшаяся?
– Потому, – ответил за Петю фон Берлихинген. – Потому, что ни с Россией, ни с англосаксами блицкриг совершенно невозможен. Англосаксы сильны флотом и авиацией. Россия… Фронт будет расходиться, как воронка, никаких сил не хватит. А проиграть войну на востоке трудно, потому что русские очень уж не любят правления коммунистов… Сладчайший Фюрер никогда не сумел бы использовать русских солдат, чтобы пополнять ими ряды вермахта. Он бы не смог это сделать из-за своей фанатической упертости! Но Мартин Борман – он же прагматик, он сможет. В результате события на Востоке и затянутся. Все верно?
– Да… Но давайте посмотрим, как именно.
Петя махнул рукой, из темно-серого тумана сложились изломанные, рваные линии окопов. Линии уходили чуть ли не за горизонт, рассекали бесконечную равнину: поля, перелески, луга. Линии окопов с колючей проволокой перед ними, с валом, останавливались около речек; тут серели бетонные укрытия, ощетинившиеся стволами. Впрочем, никто не стрелял – ни из этой линии окопов, ни из другой, тянувшейся параллельно, в полукилометре от нацистской.
В окопах и у костров позади линии окопов сидели небрежно одетые люди; шинели у них были подпоясаны то ремнями, то веревками. Судя по заострившимся чертам лиц с сильно торчащими носами, по тому, как кожа обтягивала скулы, видно было – эти люди давно голодают. У одного костра пожилой солдат рассказывал, как до войны копал и сразу варил молодую картошку на своей ферме. Остальные жадно слушали, сглатывая голодную слюну.
У другого костра спорили, идти сегодня к «мадам Глаша», или черт с ними, пусть сегодня русские в этот день как ходили, так пусть и ходят. А то сами русские вечно нарушают очередность. Солдаты спорили, сидя на бревнах или прямо на потеющей влагой осенней земле, били вшей в отворотах драненьких шинелей. Прошел офицер, положив руку на рукоять нагана. Никто не встал, никто не отдавал ему честь. Солдаты недобро зыркнули в его сторону, и все. Офицер выглядел посытее, получше одетым, и с ним шли трое, тоже покрепче, посытей, держа автоматы наготове. Видно было – никакой веры солдатам у отца-командира нет в помине, по собственным позициям ему приходится ходить с прикормленными солдатами-охраной.
– Это осень сорок пятого года, – уточнил Петя. – К весне сорок шестого все сделается еще более печально. А вот и вы, почтенные генералы вермахта, в эту достопамятную осень.
Перед зрителями предстала не особенно опрятная землянка, в которой пьяные фон Браухич и фон Манштейн в расстегнутых мундирах шлепали по деревянному столу картами: кто сорвет «очко», выпивает грамм тридцать мерзкого местного самогона, на донышке мятой железной кружки. Прикормленные ординарцы, еще какие-то нетрезвые люди валялись на полу перед гудящей, стреляющей искрами печкой, тоже разливали жалкие бульки самогона.
Ввалился Гальдер; нежно, как ребенка, нес он флягу мутной жидкости, литров на пять. Его появление встречено было восторженным гулом, криками «Хурра!», оживлением. Некоторые валявшиеся на земле, в позе морской звезды, даже начали подниматься навстречу.
– Между прочим, одну такую же флягу мне пришлось отдать солдатам! – заорал Гальдер. – Вашим танкистам, Вальтер фон Браухич! Совершенно распоясались ваши танкисты, черт побери небеса!
Лица смотрящих на все это безобразие приобрели совершенно неописуемое выражение.
– А на Западе будет вот так…
Перед зрителями возникла унылая улица Берлина – полуразрушенная бомбежками, чудовищно обшарпанная, голая. Деревья повалены – если и бомбежкой, то все равно древесину тут же утащили на дрова. Спотыкаясь, по улице бежал мальчик лет двенадцати, тащил на руках тощего котенка. За мальчиком бежали еще двое, орали, что надо делиться. Мальчик бежал, спасая от конкурентов добычу. Котенок смотрел из-под руки удачливого охотника тоскливыми огромными глазами.
– Во Франции то же самое, – произнес Петя. – Там тоже уже все сожрали, еда осталась только для партийных функционеров…
Впрочем, и в бункере Бормана не жировали: Борман ел брюкву с роскошного фаянсового блюда. Было видно, что и он голоден, руки дрожат – не так много брюквы лежало на блюде.
– Прагматизм в действии… – задумчиво произнес Канарис. Он вообще очень задумался, ушел в себя.
– А Британия? – отрывисто спросил фон Треска.
– Высадиться не удастся… Флоты уничтожат друг друга. Осенью сорок пятого Лондон будет сметен атомной бомбой…
При этих словах все увидели качающийся над руинами Лондона, над заваливающимся внутрь самого себя Тауэром страшный клубящийся «грибок». Сцену, уже хорошо знакомую Пете, на этот раз смотрели до конца.
– И не будет ответа?! – отрывисто выдохнул Канарис.
– Еще как будет. Осенью сорок шестого Берлин тоже будет сметен атомной бомбой. Одно хорошо – к тому времени там останется не так много людей. Кто умрет, а кто сбежит в деревню.
Атомный гриб качался, грохотал уже над Берлином.
Фон Канинхенлох вскочил с перекошенным лицом.
– Это ваша идиотская политика, Вильгельм! – заорал он, тыкая в Канариса. – Это из-за вас Германия вымрет от голода, пока наши героические солдаты будут умирать за отечество!..
Тут он поперхнулся: видимо, вспомнил сцены жизни Восточного фронта.
– Вам больше нравится охота за ведьмами? – вежливо осведомился Канарис. – Гражданская война во всей красе? Или вас очень обрадует, когда туркмены изнасилуют вашу дочь?
Скрипя зубами от бешенства, фон Канинхенлох схватил пишущую машинку. Занеся обеими руками немалую тяжесть, он с силой запустил ее в Канариса. Встающего Канариса смело в сторону, грохот получился грандиозный. На Альбрехта фон Канинхенлоха навалились, он оскаленно отбивался, стараясь пробиться к Канарису.
– Вот вы гражданскую войну и начали! – провозгласил Вильгельм Канарис, подымаясь. Разбрызгивая кровь, он потряс разбитым лицом. – Уже здесь и сейчас начали, социалисты хреновы! Что ж дальше-то будет?!
– Голубчики… Голубчики… – позвал Эрик фон Берлихинген. – Немедленно прекратите этот грохот! И прекратите воевать друг с другом, тут везде только друзья.
Вроде бы мягко, человечно говорил фон Берлихинген, но добавил-то он со сталью в голосе:
– Не принуждайте меня идти на крайние меры.
Петя не поручился бы, что это и есть «крайние меры», но огромный пистолет с глушителем лежал на столике, возле руки старика.
– Действительно, крайне неумно, – поджал губы фон Манштейн. – Ваше поведение, генерал фон Канинхенлох, я могу объяснить исключительно нервным срывом.
– Они же погубят Германию… Прагматики чертовы… – простонал фон Канинхенлох, но брыкаться все же перестал.
– Германию погубят с тем же успехом и упертые фанатики. Вы не из них?
Фон Канинхенлох убито мотал головой.
Все это время Мильх что-то писал в записной книжке. Писал, зачеркивал, снова писал…
– Надеюсь, Эрхард, вы пишете все-таки не донос, – отрывисто бросил ему фон Манштейн.
– Ну что вы, дорогой сородич, уважаемый ребе Левински…
Фон Манштейн заскрипел зубами, раздул шею, но все же сдержался.
– Что вы… Я пишу план того, как сделать вас военным диктатором Германии…
– А вот это интересно! – отнесся фон Берлихинген к говорящему. – Почему именно господина Эрика?
– Потому что за ним пойдет армия, – просто ответил Мильх. – За мной не пойдет, и за господином фон Канинхенлохом не пойдет. А вот за генералом фон Манштейном – пойдет. Именно он – лидер немецкого генералитета.
– А за кем еще пойдет армия?
– За Роммельсдорфом, фон Браухичем, Гудерианом, Герингом, – четко ответил Эрхард Мильх. – За собой я оставляю руководство крупными производствами. Экономика – Шахту. Разведка – Канарису.
– Лозунги похода на Берлин?
– Свержение еврейского засилья в верхах нацистской партии… Пока что народные массы не готовы к другому объяснению.
– Вы невысокого мнения о народных массах.
– Невысокого.
– Я уже стар… – замотал головой фон Манштейн. – Пятьдесят лет – это немало для военнослужащего, даже для генерала.
– Для политика это не так много, – проницательно заметил Петя.
– А как политик, вы еще и не начали, – наставил палец фон Берлихинген.
– Простите! – резко прервал Петя. – Все это очень увлекательно, но тут становится опасно. Очень опасно.
Фразу прервал шум мотоциклов за окном.
– Ваши слова как-то связаны с этим шумом? – начал было фон Манштейн. Петя поразился его безмятежности. Все забеспокоились, Мильх и фон Треска кинулись к окнам, а фон Манштейн хладнокровно тянул сигарету из пачки.
Сильный стук в дверь, какой-то шорох. Быстрым шагом вошел офицер Канариса, вид у него был недоумевающий:
– Мой контр-адмирал, нас пришли арестовывать. Взвод приведен в боевую готовность…
