Богдан Сушинский - Восточный вал

— Командовал исполнением приговора я, — сдержанно ответил Лансберг. Его неприятно резануло, что командир группы «рыцарей рейха» приравнял его к этому Стрелку-Инквизитору, из пленных русских.

— Он уже пришел в себя?

— Пришел, — солгал Лансберг, понимая, что Штубер ждет от него именно такого ответа. На самом деле Отшельник лишь несколько раз простонал.

— Успел что-нибудь сказать? Понял, что с ним происходит? Молил пощады? — зачастил Штубер с вопросами так, словно начинал перекрестный допрос.

— Трудно сказать, осознавал ли он после ранения все, что с ним происходит, — не решился плодить подробности Лансберг, поскольку на фантазию свою никогда особо не полагался, — но что он был в сознании — это точно. Правда, очень некстати потерял его, и это несколько смяло всю сцену. Тем не менее, публика осталась довольной, особенно лагерная «галерка». На нее это произвело впечатление.

— Уезжая от виселицы, я вдруг подумал: «А может, это уже и лишнее? Возможно, нам и не следует применять такие методы устрашения?». Иногда мне кажется, что истреблять втихомолку, не афишируя, не зверствуя, — давайте употребим и это слово, — еще страшнее, чем устраивать публичные казни.

— Но мы-то начинали именно с них, с публичных. Была разработана целая стратегия устрашения. Если сейчас отказаться от нее, начать маскироваться, русским это покажется подозрительным.

— Поймут, что начинаем побаиваться улик, струсили, оглядываемся на завтрашний день?

— Истинно так, господин гауптштурмфюрер. Ведь если бы…

— Но вы, лично вы, Лансберг, никакого угрызения совести не ощущаете, так ведь?

Услышав это, Лансберг запнулся на полуслове. Он понял, что весь этот разговор Штубер затеял именно ради того, чтобы подвести его к вопросу об угрызении совести. Зачем гауптштурмфюреру понадобилось задавать его? Лансберг давно ощущал, что ему трудно работать с таким шефом и служить под командованием такого офицера.

Да, со своими «подопечными» Лансберг привык работать, как он сам любил выражаться, «на философско-интеллигентских регистрах». Поэтому и прижилась за ним кличка «Магистр», вместо первой, курсантской, — «Меченый». Однако Лансберга до зубной боли коробило, когда точно на таких же регистрах пытались работать с ним самим. Вот почему этому унтер-фельдфебелю СС больше импонировал заместитель Штубера фельдфебель Зебольд. По крайней мере, с ним все просто и ясно: получи приказ, выполни и доложи. При этом вполне допускается и собственная инициатива, в пределах плана операции, ясное дело.

— Относительно угрызения совести, никаких приказов я не получал, господин гауптштурмфюрер. Не сочтите это за дерзость.

Штубер не мог знать, о чем думал сейчас Магистр, не мог знать, какие чувства вызывал у него вопрос, не удивительно поэтому, что ответ показался ему дурацким. Однако это не помешало барону мило улыбнуться своей неповторимой, садистской улыбкой.

— Именно такого ответа я от вас и ожидал. Хотя, честно признаюсь, в подобных ситуациях я не люблю получать ответы, которые заранее предвижу. Вы — хороший солдат, Лансберг, и отличный агент. Ответ ваш по-солдатски прямой и недвусмысленный. Ситуация на фронте складывается таким образом, что некоторые из наших людей начинают сомневаться в эффективности наших с вами методов борьбы. У них проявляется чувство определенной вины за все то, что мы видим и что сами творим на оккупированных территориях. Однако вы всему этому не подвержены, Магистр, поэтому я вами доволен.

Лансберг молча вытянулся, прижав ладони к бедрам и оттопырив локти, всем своим видом демонстрируя готовность выполнить любой приказ. Но ждал он не приказа. От Зебольда, по большому секрету, он узнал, что Штубер получил директиву прибыть с несколькими своими диверсантами в Берлин, в распоряжение Главного управления имперской безопасности.

Магистру не нужно было объяснять, почему командир небольшой группы отряда спецназначения, базирующейся в далеком украинском Подольске, на Днестре, вдруг понадобился Главному управлению имперской безопасности. Наверняка, за этой директивой скрывалось желание Отто Скорцени видеть Штубера возле себя. Несмотря на то, что особыми успехами в борьбе с партизанами их группа не блистала, все же Штубер прошел надлежащее испытание и зарекомендовал себя человеком, который вполне может быть зачислен в команду героя нации Скорцени.

«Я вами доволен, Лансберг». Штубер заявил, что не любит получать ответы, которые он предвидел. Это его личное дело. Но от самого гауптштурмфюрера Магистр надеялся услышать именно эти слова: «Я вами доволен…». Лишь бы гауптштурмфюрер перетащил его в Германию, а там будет видно. Все равно Штуберу понадобятся «свои» люди. Не такой он человек, чтобы коленопреклонно составлять команду кому бы то ни было, пусть даже самому Скорцени. Он обязательно начнет создавать свою собственную группу. Тем более что у этого аристократа свои, особые взгляды и на будущее Германии, и на свое собственное будущее.

— Ладно, Магистр, заговорились мы тут с вами, — вдруг заторопился фон Штубер. — Отправляйтесь на эту вашу Подольскую Голгофу, но помните, что Отшельник мне нужен живым. Вскоре я тоже буду там, как только переговорю с Берлином.

— Прошу прощения, мой фюрер… опоздал. Слишком поздно доложили. И потом, нужно было проинспектировать…

— Вам всем теперь слишком поздно докладывают. Но когда я, рейхсмаршал Геринг, вызываю вас, когда я приказываю… вы немедленно должны являться. И еще я хочу, чтобы присутствующие здесь, чтобы весь народ понимал, что мне, как и Черчиллю, тоже нечего предложить своей стране и своему народу, кроме крови, забот, слез и пота[32]. Да еще разве что права умереть за великую Германию, за вечный рейх.

Только что фюреру принесли карту Европы с нанесенными на нее линиями фронтов, и теперь он говорил, не поднимая головы — зажав руки коленками и уставившись в какую-то картографическую точку, где-то в районе между Познанью и Одером. Даже высказывая все это Герингу, Гитлер, судя по всему, оставался погруженным в какие-то свои мысли, во всяком случае, пребывал где-то за пределами бункера, за пределами сиюминутной реальности.

— Я прибыл из штаба воздушной армии, мой фюрер, — явно задел Геринга за живое неудобоваримый намек вождя. — В последнее время воздушный флот оказался в крайне сложном положении: не хватает пилотов, не хватает машин.

— Знаю, рейхсмаршал, знаю! — резко хлопнул ладонью по столу Гитлер. — Вы что, явились сюда, чтобы рассказывать мне, в каком положении оказались люфтваффе, вермахт и вся Германия? В таком случае вы прекрасно знаете мой ответ: «Если кто-то мертв, то сопротивляться уже не может»[33]. Если кто-то из вас уже считает себя мертвецом, то вам прекрасно известно, как должны поступать в таких случаях мужчины, а тем более — офицеры.

Геринг стоял, плотно сжав зубы и опустив глаза. Он понимал, что не имеет права хоть в какой-то форме словесно отреагировать на упрек фюрера. Как понимал рейхсмаршал и то, что поступать, «как поступают мужчины и офицеры», он не собирается.

— И потом, — продолжил тем временем фюрер, — я ведь приказал развернуть производство реактивного самолета «Ме-262», на появлении которого вы, Геринг, так настаивали. Почему же их появление в люфтваффе никак не отразилось на соотношении сил в воздухе?

Вместо того, чтобы возразить или попытаться как-то объяснить неудачи своих воздушных армад, Геринг и на сей раз унизительно промолчал, глядя при этом на Бормана, словно ожидал, что тот вступится за него или хотя бы отвлечет фюрера каким-то более или менее уместным замечанием.

По опыту совещаний рейхсмаршал знал, что Гитлер и в самом деле легко поддается на подобные отвлечения, чем нередко пользовались некоторые генералы, спасая друг друга от его гнева. Эта тактика была выработана ими после лавины наказаний в декабре 1942 года, когда были смещены или же вынуждены были подать в отставку фельдмаршалы фон Браухич, фон Рундштедт, фон Лееб и генерал Хёпнер, а генерал фон Шпонек даже был предан суду и приговорен к смертной казни.

Но Борман, как и Геббельс, предательски молчали. Тактика генералов их не вдохновляла. Здесь, в ближайшем окружении фюрера, где передовой служила утонченная придворно-политическая интрига, существовали свои правила и своя этика. К тому же Мартин знал, что падение Геринга неминуемо: слишком уж пал его престиж и в глазах фюрера, и в глазах командующих сухопутными армиями и фронтами.

Ситуацию разрядило появление Гиммлера. Борман заметил, что в его присутствии Гитлер всегда вел себя сдержаннее, даже когда был сильно раздражен. Возможно, при этом сказывались авторитет «Черного ордена» и то мужество, с которым несмотря ни на что сражались на фронтах дивизии СС. Во всяком случае, фюрер никогда не позволил бы себе выразиться в отношении офицеров СС так, как в свое время выразился в отношении офицерского корпуса вермахта, назвав его «тщеславным трусливым сбродом, который своими постоянными замечаниями и своим постоянным непослушанием полностью опошлил и загубил весь план кампании на Востоке»[34].