Николай Берг - Лёха

Оставалось ждать и караулить того, кто перекликался недавно с этим моргающим у ног недобитком, да прикидывать — доберутся ли конвоиры конные. Муторно было на душе, а тело было как чужое — вымотался сильно.

Дальше все пошло плохо — метрах в тридцати на дорогу устало выбрались сразу двое фрицев, тащивших катушки с телефонным кабелем. Улыбки сползли с их физиономий, как только они увидели вместо готовившего обед камарада чужих русских. Они почти синхронно бросили на дорогу тяжелые катушки и схватились за карабины, которые висели у них наискосок на спинах. Видно обученные фрицы попались, бодро они все это сделали. И Семёнов не стал дожидаться, когда они прицелятся, а матюкнулся с досады и выстрелил по разу в одного и другого. Пистолет увесисто толкнул в ладонь, а немцы кинулись обратно в кусты, откуда сразу же заорали: «Alarm! Alarm! Alarm!» Понятно, знают же, что по большаку свои прут. Грохнули из кустов выстрелы. По дороге, рядом с Семёновым, словно прутом секануло, оставив борозду и подняв пыль. И точно, там, где находились конвоиры, кто‑то завопил что‑то по — немецки. Семёнов бахнул на звук, подскочив от того, что совсем рядом точно так же и ровно то же закричал артиллерист, стоявший с другой стороны тарантайки. Не зная, что даже и думать, боец приподнялся, готовясь стрельнуть, если Середа оказался замаскировавшимся врагом. Удивился еще больше — у орущего дурниной Середы была немецкая винтовка и он, неловко из‑за раненой руки, целился не в напрягшегося Семёнова, а тоже в сторону конвоя. И пальнул, отчего у красноармейца уши заложило близким выстрелом. Идею напугавшего вопля Семёнов понял — так можно было выиграть чуточку времени, спутав немцам карты.

Со стороны конвоя затрещали короткими очередями пара автоматов, но не понятно было — куда пошли пули. Во всяком случае, рядом ничего не свистело. Тут сначала напугав до холодного пота, а потом, обрадовав до щенячьей радости, взвыл мотор этого перемотоцикла и машина дернулась в кусты на обочине, грамотно уходя с дороги. Немцы тоже услышали звук мотора и им это не понравилось, один стал часто лупить из кустов, второй нагло выскочил на дорогу, но Семёнов бойко выпалил по нему трижды, вроде не попал, но нахала словно ветром сдуло. Жанаев бегом дернул от костерка, таща все три котелка с величайшей заботой, выпустил куда‑то еще одну пулю артиллерист и Семёнов решил, что пора отступать. Середа уже полулежал на немецком барахле, неловко перезаряжая винтовку, Семёнов запрыгнул к нему, почти одновременно уселся бурят и тут машина под ними рванула, завывая железным ревом. Семёнов кинул пистолет практически однорукому артиллеристу, тот сунул ему винтовку с открытым затвором. Заверещал тонким голосом Жанаев, раскорячился, суча ногами. Первой мыслью было — попали, сволочи. Потому что пальба только разгоралась, теперь от колонны военнопленных даданило с десяток стволов. Но невыразимо вкусный аромат горохового супа, внезапно разлившийся в воздухе, и мокрые портки у бурята успокоили, расплескался просто супчик от рывка и немного ошпарил хозяйственного Жанаева.

Потомок неожиданно разумно рванул зигзагами, что явно не дало бы немцам работать прицельно, потому, хоть и хлестало ветками от души, но Семёнов одобрил грамотные действия Лёхи, только вот медленно машинка ехала и, не сговариваясь в один голос с Середой, рявкнули потомку, чтоб быстрее ехал. Вместо этого машина сбросила скорость. Рявкнули от неожиданности еще раз и вот тут‑то, наконец, гусеницы зачапали, затрескотали по дороге куда бодрее. И Семёнов перевел дух. Нет, конечно, еще рано было радоваться, но все‑таки уже веселее. Прикинул про себя — будет погоня? Или нет? Пешие связисты уже бегом не догонят, конники вроде и могли бы, на полном аллюре, но, во–первых, у них своя задача, и бросать колонну им вроде не с руки. Во–вторых, они с этими связистами еще продолжают стрелять, и пока не разберутся что случилось — не погонятся. А когда разберутся — ищи ветра в поле. Скорее всего, доложат по команде, а там пусть начальство думает. Значит надо унести ноги подальше, но без ненужного рвения — дорога хоть и лесная, а все‑таки езженная и потому вполне ее можно перекрыть. Или попадется кто навстречу. Вон их сколько ездит по большаку, сюда свернуть — минута делов. С другой стороны встать и разобраться — тоже надо, бежать, как курица с отрубленной головой — совсем плохо.

Перекинулся поспешно парой слов с артиллеристом, встретился взглядом с Жанаевым, корчившим рожи от боли. Совместно решили — проскочить еще километров 10–15, свернуть в лес и разобраться с ситуацией. Вообще‑то, самому Семёнову больше нравилось идти пешком, так безопаснее казалось. А то эта техника, бензин, канистры. Поймал себя на желании спрыгнуть с машины и рвануть в лес бегом. Семёнов зло сплюнул за борт, поморщился — плевок не получился, во рту все пересохло. Тут же пришлось хвататься за артиллериста, потому как Лёха заложил крутой вираж, вывернув машину на подзаросшую дорожку справа. Куда вела эта дорога, никому было не известно но, во всяком случае, она была малоезженой и уводила прочь от большака.

— Погодь, Лёша! Притормози! — окликнул Семёнов мехвода и тот послушно сбросил скорость, разумно загнав тарантас в кустики.

Красноармеец спрыгнул на землю, закинул карабин на плечо и пояснил свистящим шепотом:

— Сейчас следы замету, чтоб не видно было, что сворачивали!

Середа кивнул и протянул Семёнову пук немецких ремней, видно поясной с разгрузочными, потому как на нем были подсумки черной кожи, пустая кобура и тяжелый длинный штык. Боец выдернул клинок из ножен, примерился на ходу к удобной тяжелой рукоятке и срубил парой ударов несколько веток. Метла получилась неряшливая, но ее вполне хватило, чтобы разровнять песок на повороте. Если не особо присматриваться — то с первого взгляда и не заметно, что тут мотоцикл вбок ушел. Но это если только не особо присматриваться, самому пришлось все время башкой вертеть во все стороны.

Теперь тяжелый гусеничный мотоцикл (и чего только эти германцы не придумают!) лопотал своими гусеницами по лесной дороге не так шустро, но с каждой минутой унося прочь от проклятого большака. Лежать на груде барахла было чертовски неудобно, что‑то острое из‑под брезента впивалось в кожу, и потому, когда Середа хрипло предложил минут через пятнадцать спокойной езды встать на короткий привал и разобраться, что к чему — Семёнов возражать не стал. Единственно, что еще минут пять катили вперед, пока не подобрали подходящее местечко для того, чтобы съехать, подсознательно все же хотелось удрать подальше. Было тут, где спрятаться, тек небольшой, но чистый ручеек. Агрегат поставили передом к дороге, но практически полностью укрыв его в зарослях здоровенного развесистого папоротника. Семёнов специально сбегал на дорогу, проверил — нет, не видно бивака. Мотор Лёха не решился глушить, объяснив это тем, что вдруг придется рвать когти и остальные согласились — на холостых оборотах двигатель мурчал очень тихо. Жанаев, спрятавшись в кустарнике, шипел и кряхтел, осматривая свои ошпаренные ляжки, потом страдальчески морщась, сел в ручей и сидел там, кряхтя, остужая холодной водой обожженную кожу. Судя по его выражению лица и непривычно для азиата круглым глазам, чувствовал он то же, что и сам Семёнов. Страх. Ужас даже. Такой, что мешал думать и действовать, потому что как бы — шансов благополучно унести ноги — то так мало, что считай и нету вовсе. И времени совсем нету. Вот физически это Семёнов ощущал, как виденный в медицинском кабинете мудреный прибор — песочные часы. Там видно было, как время течет, вот как перетекает песочек из одной половинки хитрой стекляшки в другую. Неудержимо и очень шустро. И даже вроде как затикало в голове у бойца от этого ощущения, громким таким солидным тиканьем — как тикали часы покойного взводного. Тик–так, немцы спешат, тик–так, уже едут, тик–так уже близко. И это неприятное для любого нормального мужчины ощущение совершенно дикого страха мешало сосредоточиться, даже думать мешало. Первым делом нервно и суетливо, делая много ненужных, в общем, движений, разобрались совместно с перепутанными ремнями. Так и оказалось — поясной ремень с кучей всякого разного и разгрузочные ремни, позволяющие перераспределить всю тяжесть с пояса на плечи. Семёнов, не встретив возражений, напялил на себя эту солдатскую сбрую. Повозившись, застегнул ремень с серой орленой пряжкой. Чуточку лучше себя почувствовал, ощутив привычную подтянутость от ремня. Пока их гнали распоясанными, не бойцом себя ощущал, а так, ветошкой какой‑то. После этого все вместе, мешая друг другу, занялись оружием — посучив затвором выкинули из трофейной винтовки оставшиеся в магазине три патрона, которые тут же подобрал Середа, зарядили не без труда обойму из подсумка — и обойма была не такая, как в мосинке, а сложненькая, с пружинкой и патроны отличались, без закраины были, а с проточкой. Но сама винтовка по всем статьям оказалась такой же, что и мосинская, только чуточку покороче. И целиться из нее было так же просто, что тут же Семёнов и проверил, удивившись тому, как руки дрожат. В пустую рамку обоймы запихнули три патрона, положили в подсумок к остальным, всего там было шесть обойм по пять патронов. Значит в двух черно–кожаных грубозерненых подсумках за вычетом пары, выстреленной артиллеристом лежало 58 винтовочных патрона. Немного, конечно, но куда лучше, чем голые руки. Раздражала суета и дерганье, и свое и товарищей, с которым они кинулись разбираться в немецком добре. И эта спешка и мелкие косяки, от спешки, которые еще больше задерживали и мешали, отчего выходило еще больше спешки и косяков. Семёнов, чувствуя все то же омерзительное тиканье где‑то в мозгу, понял, что так дело не пойдет и, отвернувшись от судорожно и суетливо возившихся в куче немецких вещей товарищей, сам себя дал по морде и рявкнул мысленно на свое тиканье: «успокойся, сука, мать твою!» Это помогло. Тиканье не прекратилось совсем, но вот леденящего затылок чувства стало поменьше. Глянул на товарищей. Жанаев топтался у ручья. Середа зачем‑то перебирал каски, что‑то много их как‑то было. Потомок вертел в руках противогазную маску и глупо улыбался.