Олег Радзинский - Агафонкин и Время
– Я заснула, понимаешь, – всхлипывала Катя. – Заснула, ну… после… – Она чуть улыбнулась – больше глазами, взглянув на подругу – понимает ли та. Алина кивнула: понимает. Она представила себе, после чего заснула Катя, и тут же перестала ее жалеть.
– Ну? – спросила Алина. – Заснула, и?
Катя сморщила лицо (даже так ей хорошо, решила Алина) и заплакала. Слезы текли по щекам, срываясь с подбородка – капли дождя. Алина вздохнула: вот оно, женское счастье. Оно же и горе.
– Ну, хватит тебе, Кать, – сказала Алина. – Объясни, что случилось. Куда он ушел?
– Не знаю, – продолжала плакать Катя. – Я проснулась, темно, а его нет. И ничего не сказал. Не попрощался…
– Может, ему на работу нужно? Может, скоро вернется?
– В воскресенье вечером? – вскинулась Катя. – В воскресенье вечером на работу? Да он вообще в отпуске, сам говорил.
Она зарыдала всерьез, навзрыд, упав лицом на жесткое Глашино одеяло. Алина встала из-за стола и села рядом, обняв Катю за плечи и чуть покачивая ее, как маленькую. Алина вспомнила, что ее саму так качала мама в комнате, где она до сих пор жила – одна. Алина проглотила подступившие от жалости к себе слезы и, нагнувшись, поцеловала Катю в мягкие шелковистые волосы. Та всхлипнула и затихла.
Наплакавшись, Катя села на кушетке, просушила глаза, помахав перед ними раскрытой ладонью (тереть нельзя – растянешь кожу и останутся мешки), закурила и принялась рассказывать.
Она и Алеша заснули после, и когда она проснулась, его не было рядом. Он ушел, не оставив записки, не попрощавшись, не поцеловав (она бы почувствовала, проснулась бы), хотя обещал провести с нею три дня и три ночи. В этом месте Катя снова начала плакать, глотая папиросный дым вперемешку со слезами, горюя о потерянном счастье, представляя безжалостный ночной скрип часовых стрелок, отмеряющих ее одиночество: тик-так, одна, тик-так, одна, тик-так, одна.
Тик-так.
– Линка, – Катя отпила чаю из предложенной Алиной кружки, – я дура, да? Дура, что так из-за него убиваюсь?
– Дура, дура, – подтвердила Алина Горелова. – Я же говорила, ты о нем ничего не знаешь: кто он, что он. Где работает, где живет. Может, он вообще какой-нибудь… – Алина повертела ладонью в воздухе, считая этот жест достаточным пояснением.
– Я тебе главное не сказала, – сквозь всхлипы призналась Катя. – Он женат.
– Женат? Сам рассказал?
Катя повернулась, достала что-то из-под Глашиной подушки в подсиненной и накрахмаленной наволочке и протянула Алине:
– Вот.
На Катиной ладони, завалившись набок, лежала маленькая, раскрашенная в три цвета юла. Непонятно, деревянная или из латуни. Хотя какая разница. Алина посмотрела на Катю, ожидая пояснений.
– Это юла, – сказала Катя. – Я на диване нашла. Ну, где мы с ним были.
Она сморщила лицо, собравшись снова заплакать, но Алина ее остановила:
– И что? Я понимаю, если бы ты кольцо нашла. При чем тут юла?
– Как же ты не понимаешь, Линка? – удивилась Катя. – Это – юла. Детская игрушка. Значит, у него дети. А если дети, – вздохнула Катя, – значит, женат.
Она бросила юлу на одеяло и, забыв потушить продолжающую дымить на краю пепельницы папиросу, уткнулась лицом в накрахмаленную наволочку. Слез больше не было, только горе – темный туман, сквозь который мерцали огоньки воспоминаний о недолгом счастье. Иногда в тумане начинал светить слабый предательский свет надежды – вернется, вернется. Кате хотелось верить, что вернется. Она знала, что нет.
Алина решила было сказать, что ничего это не значит, что, может, просто носит мужчина в кармане юлу или, к примеру, идет к родственникам с детьми – несет подарок, но понимала, как неубедительно это прозвучит. “Женат, конечно, – согласилась она в мыслях с подругой. – Все они женаты, – вздохнула Алина, вспоминая случавшихся в ее жизни мужчин”.
Она взяла юлу.
Алина стояла в глухом лесу. Неба не видно – сиреневые кроны сиреневых деревьев над головой. Под ногами что-то шевельнулось и поползло сквозь листья, шурша, вороша, ворожа. Алина задержала дыхание; она решила не смотреть вниз.
На ближнюю длинную, провисшую полукругом под своей тяжестью ветку села Синяя Птица без крыльев – цилиндрик с клювом. Она строго взглянула на Алину единственным треугольным выпуклым желтым глазом и сказала мелодичным высоким голосом:
– Что, Горелова, явилась? Сколько тебя ждать можно?
Алине стало стыдно: она не любила заставлять себя ждать. Она хотела заверить Синюю Птицу, что обычно не опаздывает и на репетиции приходит первой, не то что Никонова – строит из себя примадонну: отдельная гримерная и на гастролях живет одна в номере, а все остальные по трое – и уже открыла рот все это сказать…
– На себя посмотри, – остановила ее Синяя Птица. – Когда будешь петь, как Никонова, тоже свою гримерную дадут. Звание сперва получи, а потом завидуй.
Алине стало стыдно. Сверху подул горячий ветер, словно там не прячущееся за сиреневые кроны небо, а пустыня Сахара – раскаленный песок, барханы, верблюды, сухой зной и марево миражей. Алина прикрыла глаза ладонью, чтобы не сжечь.
– Хватит прохлаждаться, Горелова. – Синяя Птица склюнула бежавшего по ветке паука с мохнатыми кроличьими ушками и прочистила горлышко. – Пора.
Алину окутало чем-то пушистым, на мгновение зной отступил, и она раскрыла глаза.
Вокруг ничего не было. Пустота. Но светло. Если б что-то было, она бы увидела. Не было ничего. Совсем ничего.
– Не сюда, – сказал голос Синей Птицы. – Ошибочка вышла. Сюда тебе пока не время.
Пошел дождь, холодный, неласковый – поздняя осень – и смыл пустоту. Из-под нее проступили тени. Тени висели в дожде, и было неясно, чьи это тени. Они разговаривали между собой, не обращая на Алину внимания.
Она не могла понять, что они говорят, хотя было хорошо слышно.
Одна из теней придвинулась к Алине и обернулась Синей Птицей. Только эта Синяя Птица была другой. Алина это ясно видела, но не знала, как объяснить: обе птицы выглядели одинаково.
Синяя Птица внимательно ее рассматривала. Алина заметила, что Птица прозрачна, и внутри нее – там, где должно быть сердце, – быстро крутится волчок трехцветной юлы. Синяя Птица висела в дымке после прошедшего дождя совсем близко, и Алина протянула руку, чтобы потрогать юлу. Рука не нашла ничего в мокром воздухе, заполненном тенями.
– Не время, Горелова, – строго сказала Синяя Птица. – Тебя ждут.
Птица чирикнула, и юла, на секунду замерев, закрутилась еще быстрее, чуть наклонившись, но отчего-то не падая набок. Алина смотрела, завороженная расплывающейся сменой цветов. Она почувствовала, как ее взгляд наматывается на юлу, и вслед за взглядом потянуло ее саму. Алина Горелова, словно пролетающий за окном спешащего поезда пейзаж, растянулась, стала длиннее, разрывнее и начала наматываться на юлу, будто шерсть на клубок. Она становилась все мягче, все податливее – не человек, а тень.
Тень от свечи падала на раскрытую книгу – роман Поля де Кока “La Femme, le mari et l’amant”, страницы разрезаны до середины толстого тома. Алина закрыла глаза – устали от чтения при свече – и чуть расправила кринолин, сбившийся от долгого сидения в глубоком кресле. Обруча по причине беременности Алина не носила, надевая под кринолин три нижние юбки, как делали ее бабушки.
Она и без беременности не любила стальные обручи – сложно проходить в узкие двери да и в бричке сидеть неудобно, хороши разве что для балов. А в ее положении какие балы?
Поздние вечерние мухи неуверенно жужжали в матовой кисее, которой было затянуто окно малой гостиной усадебного дома Назаровых. Лето стремилось к концу, устав от назойливых мух, дорожной пыли, скрипучих полов и ленивой ругани дворовых. Алина тоже ждала конца лета – вернуться в Тамбов; их просторный городской особняк на Дворцовой, внимательный, смешно коверкающий русские слова доктор Гогенцоллерн, лучшая подруга княжна По́ли Гагарина и удобный, налаженный быт большого провинциального города, знакомый с детства. Алина вздохнула и решила позвонить девушке, принести холодного кваса – жарко.
В дальнем конце двора, у людского входа, звонко смеялись бабы, пришедшие с молоком от вечерней дойки. Одна из них громко взвизгнула – ее, должно быть, ущипнул повар Филимон, привезенный из города. Глупо, бессмысленно, безнадежно лаяла привязанная у конюшни собака. Алина потянула шнурок звонка и принялась ждать.
Летом Назаровы ужинали поздно – садились к восьми: жарко есть раньше. Алина лениво подумала, что нужно распорядиться насчет соуса к телятине, но мысль эта испарилась сама собой, как дым от свечи. Не хотелось читать про французские супружеские измены, не хотелось заботиться о соусах, не хотелось одеваться к ужину – лечь бы в заново отстроенной купальне на овальном пруду и чтобы вода ласково укутала, убаюкала, вода-покрывало.
В гостиную вбежал сын Петенька.
