Княжич, князь - Глеб Корин
Кузнец, не оглядываясь, отмахнулся:
— Чать, и сам правду Божию от незатейливой хитрецы поповской отличу, и работники мои не дураки. Я на свое сводить не стану, мне тех жаль, кто за себя постоять не может.
— А матушка отца Алексия — что твоя боярыня! — не удержалась какая-то из селянок. Ее сотоварки охотно подхватили:
— Во храме на всех покрикивает да пальцем потыкивает: где кому встать да что кому делать. Того и гляди — вот-вот батюшку свово пузом с амвона вытолкает да сама туда и взберется.
— С детьми ее поочередно нянчись, да по дому для нее, да по хозяйству!
— И чтоб ручку ей поклонительно целовать, будто она мать-игуменья какая!
Отец Варнава поднял ладонь — люди уважительно притихли — и спросил:
— Ваше Ракитное, помнится мне, к Подольской епархии относится?
— Да, отче.
— Так… Архиепископ Феодор… Извещали его обо всем непотребстве этом?
Кто потупился, кто вздохнул или развел руками.
— Извещали, — сказал мастер Никола угрюмо. — На порог не пустил. После выслал келейника своего сказать, что помолится за нас.
Он замолчал, выжидательно глядя на отца Варнаву.
— Я — простой игумен, людие. Однако ждали вы меня не един день, даже заставу ребячью обустроили. Отчего ж думаете, что я смогу управу найти на пастырей неправедных?
— А мы не думаем, отче, мы знаем, — кузнец усмехнулся, со спокойной уверенностью качнул головой. — Вас, ставропигиальных, издалека видать.
— Да ну? — удивился отец Варнава. — Даже издалека? Разве мы какие-то иные?
— Нет, отче. Вы таковы, какими бы всем быть. Тем-то средь иных и приметны.
— Так. Довольно об этом. Пора навестить настоятеля вашего — показывайте дорогу.
Гурьба обрадованно зашумела, окружила отца Варнаву и медленно потекла обратно в село. Кирилл и братия пошли следом, ведя коней в поводу.
Старые ракиты отступили в сторону, открывая взору пряничный терем, с прихотливой бестолковостью изукрашенный разноцветными башенками-смотрильнями и многоярусными гульбищами. Посреди широкого двора, окруженного недостроенным кирпичным забором, влажно поблескивал черным лаком и знаменитыми алыми с золотом цветами на крутых боках яровский возок. Трое работников, мешая друг другу, с неуклюжей осторожностью омывали его из кадушек мягкими греческими губками.
— Оглаживай, не елозь — не то еще оцарапаешь ненароком! А ты, олух, шпицы колесные не все враз, но по единой протирай! Споднизу, споднизу такоже! Да не просто руку суй туда, а выю свою не ленись преклонить при том! — сварливо подбадривал их рыжеволосый бородач отменной упитанности. Распахнутая на его полной, почти бабьей груди шелковая домашняя киса открывала дорогой нательный крест-энколпий из самого Византиона.
— Вот он, настоятель-то наш, — указал на него мастер Никола, темнея лицом. — Мы пока за оградою побудем, отче, — так как-то привычнее.
Отец Алексий обернулся. Колкий взгляд быстро перебежал с отца Варнавы на Кирилла с братиями, а потом на своих прихожан за распахнутыми воротами.
— Помоги нам, Господи, во всех трудах во славу Твою! Игумен Варнава, настоятель ставропигиального Преображенского монастыря, — представился он, подходя и обмениваясь священническими приветствиями с отцом Алексием.
— Протоиерей Алексий.
Маленькие глазки сузились, голова качнулась в сторону ворот:
— Уже успели наябедничать?
— Экий славный у тебя возок, отче! — одобрительно сказал отец Варнава, оглядывая поближе глянцевый расписной экипаж. — Много ли дал за него?
— Ведь с прошлой седмицы дожидались-то, все гляделки проглядели. Даже дозор ребячий наверху учинили. Дозорщики… — отец Алексий покривился. — Думали, мне о том неведомо.
— И палаты просто на диво хороши! Судя по красе такой несказанной, не ты советы мастеров слушал, а сам им указывал, чему да каким быть. Ябеды же людские — как называешь их — вовсе не пусты, гляжу я. Верно, отче?
— А тебя, черноризец… — отец Алексий переменился в лице, пнул в сердцах ближайшую кадушку. Оплошно опрокинув ее и залив себе водою ноги в домашних турецких папучах, с остервенением заорал на притихших работников:
— И эти туда же — и уши развесили, и рты пораззявляли! Прочь пошли, бездельники! Все прочь, все! А тебя, черноризец, такая же черная зависть гложет от того, что ничего своего не имеешь, всё заемное? Да кто ж вам, ставропигиальным, виноват — сами себе плебеев на загривок усадили, везите теперь…
Он подергал руками воображаемые поводья и почмокал.
— Вот ты как заговорил, отче, — холодно отметил отец Варнава.
— Неужто впервые слышишь такое? Да ну? Где же пребывал-то доселе?
— А в тех местах, где всем желающим совесть раздавали.
— Стало быть, и совесть у тебя не своя, а заемная.
— Это верно. Нет у человека ничего своего, всё им от Господа получено. Да и то — на время недолгое.
— Мне вот о чем спросить давно уже мечтается, отец игумен, — сказал отец Алексий почти задушевно, — и тебя, и таких как ты: неужто вам самим не хочется жить по-человечески, а?
Его лицо приблизилось к лицу отца Варнавы:
— Я только в глаза загляну, а ты и не отвечай, если пожелаешь, мне никаких слов не надобно.
— Заглядывай смело. А коль грехов да страстей моих не разглядишь, сам о них поведаю. Поболе их, чем у тебя. Только я грязь свою грязью и называю, а ты свою норовишь за чистоту выдать да еще и Писанием подпереть. По-разному мы понимаем, что это значит — жить по-человечески.
— Да, черноризец, да, — ох как по-разному! У тебя-то ни жены, ни детей, заботиться ни о ком не надо…
— Ни о ком? — перебив его, рассмеялся в полный голос отец Варнава. — Отче, да сам ты хоть веришь ли в то, что говоришь? А куда клонишь, я знаю, — не впервой приходится слышать подобные песнопения на скорбный глас шестый о голодных детушках да сирых матушках. Да вот только доносятся они отчего-то не из бедняцких изб, а из теремов иерейских. Подле которых возки лаковые, что ценою во сами терема, стоят.
Отец Алексий приподнял на шнурке нательный крест и, уставив на него короткий толстый палец, опять приоткрыл рот.
— Довольно, отец протоиерей! — возвысил голос отец Варнава. — Ты — пастырь. Забыл, что это слово значит или знать не желаешь? Для пастыря первая забота — овец своих насытить, а не самому наворачивать с обеих рук. Коль не по тебе служение такое — уходи. И от иных трудов кормиться можно.
Он развел руки и поднял глаза:
— А за палаты сии сколь грехов-то с твоей души паства молитвами своими благодарными смоет — вот этому я действительно завидую, отче!
— Не юродствуй, черноризец! И не тебе добром моим распоряжаться! Не тебе!
— Верно говоришь, не мне, — легко согласился отец Варнава. — И даже не тем, кого после меня в гости ждать станешь.
Движением
