Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Можно, всё можно. И за стишки. И за просто так. Сталина Максим Горький называл «хозяином». А хозяин на бесконтролье, как известно, барин. Что хочет, то и воротит.
Мандельштаму, слава Богу, повезло. Пока.
* * * * *Мы уже попытались объяснить, как работники «органов» выполнили резолюцию Сталина (на каком документе?) «изолировать, но сохранить» – не посадили, а выслали Мандельштама.
Любопытно, как на все это реагировал сам поэт, когда у него уже прошел «тюремный психоз» и он понял, что никто его расстреливать не собирается? После тех стихов и ареста Мандельштам подготовился к смерти (только панически боялся ее), а ему даровали жизнь. У него после такой милости мог произойти глубочайший душевный переворот, как у Достоевского после эшафота. Пройдя через все моральные и физические муки, он принял душой простую (для всех) мысль – он всего лишь рядовой солдат великого Сталина и должен гордиться этим. А он оскорбил вождя. Что делать? Только одно: раз не удастся с ним встретиться и бухнуться ему в ноги, значит надо просить прощение стихами; он поймет, прочтя их, как ему предан Мандельштам, как он ценит его гений.
И Мандельштам чуть было во второй раз не свихнулся от нетерпения мысли, от желания побыстрее искупить, загладить.
Мысленно он уже был готов творить, только муза его была с ним не согласна. Она еще отдыхала, она не знала, в какие одежды ей нарядиться, чтобы поэту было сподручно сочинять панегирики…
Из Чердыни Мандельштамы выехали 16 июня 1934 г. Поселились в Воронеже. Почти целый год поэт пребывал в состоянии панических размышлений, так ничего и не написав. Лишь в апреле 1935 г. появились первые стихи «Я должен жить, хотя я дважды умер». В мае того же года написаны «Стансы». Вот характерные строки «прозревшего» Мандельштама:
Люблю шинель красноармейской складки –Длину до пят, рукав простой и гладкий.…Я должен жить, дыша и большевеяИ перед смертью хорошея –Еще побыть и поиграть с людьми!
Н.Я. Мандельштам вспоминала, что этими «Стансами», такими выверенными и правильными, он хотел во что бы то ни стало «пробиться» в печать. Он искренне думал, что обязан «выкрутиться», а напечатанные строки ему в этом здорово бы помогли. Но не тут-то было. На его имя наложили табу. И никакие стихи за подписью Мандельштама в печать попасть не могли. Союз писателей от него отвернулся. Те, кто ему симпатизировали, «веса» в этом органе не имели. И помочь ничем не могли.
Поняв все это, Мандельштам вновь на год замолкает. Писать он физически не может. Пришло самое настоящее нищенство.
И вдруг с декабря 1936 г. по май 1937 г. последний взрыв творческой активности. В эти полгода он не просто творит, он строчит – лихорадочно и нервно.
12 января 1937 г. Мандельштам начинает сочинять «Оду» Сталину и именно этот факт – сам по себе – взвинчивает его психику *; он понимает – это его последний шанс. Эмма Герштейн вспоминала, что Мандельштам читал свое творение всем подряд, но никому оно не нравилось. Старались отвести глаза и побыстрее ретироваться.
Если пасквиль 1933 г. попал не в бровь, но в глаз, то этот панегирик растекся в небольшую лужицу, в которую можно было наступить, не заметив. Свое жалкое (по задумке) сочинение Мандельштам заканчивает словами:
Уходят вдаль людских голов бугры:Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,Но в книгах ласковых и в играх детворыВоскресну я сказать, что солнце светит.Правдивей правды нет, чем искренность бойца:Для чести и любви, для доблести и сталиЕсть имя славное для сжатых губ чтеца –Его мы слышали и мы его застали.
Удивительно, но факт. Мандельштам переписывал текст этой «Оды» множество раз и рассылал свои автографы многим влиятельным литераторам. И тем не менее автограф не сохранился. Вновь – списки. Вот что значит страх. Имя ссыльного поэта действовало на его корреспондентов как ночной уверенный стук в дверь. Вскрыв конверт, они тут же уничтожали его содержимое. Другого объяснения нет.
Свою «Оду» Мандельштам поместил в оправу из множества столь же слабых стихов, создав ей своеобразное «ритмическое сопровождение» *. Уже потом он признался Ахматовой, что тот период его творчества был «временным помрачением совести и рассудка».
Приведем еще два небольших отрывка из этой «Оды»:
И я хочу благодарить холмы,Что эту кость и эту кисть развили:Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!…Он свесился с трибуны, как с горы,В бугры голов. Должник сильнее иска.Могучие глаза решительно добры,Густая бровь кому-то светит близко…
Как хотите, но гениальностью здесь не пахнет. Разве, что гениальным можно назвать резкий сброс дарования в пучину общесоветского примитивного и жалкого заискивания перед тираном. Правда, искреннего. Оттого – еще более жалкого.
Когда объект, внушающий страх, перед тобой и ты этот страх скрыть не можешь, это по-человечески вполне понятно. Но у Мандельштама страх априорный перед еще не свершившимся подлинным наказанием за содеянное. Он ждал это наказание, не верил, что может жить в Воронеже, пусть и нищим, но на свободе. Потому он на грани потери рассудка, в нервном возбуждении выдавливал из себя, как из пустого тюбика, слова-елей.
И выдавил… «Оду». Но адресата она впечатлить не могла. Н.Я. Мандельштам признала в своих воспоминаниях, что его «расчет не оправдался». Мандельштама «Ода» не спасла.
А был ли этот расчет? Был. Прав Даниил Данин: не надо строить гипотез заумных и тем порождать слухи. Расчет был и вполне очевидный. Тогда почему Мандельштам не отправил «Оду» прямо в Кремль, а рассылал ее тем, кто хоть что-то смыслил в поэзии? И тут, думаю, гадать особенно не следует. За их мнения Мандельштам хотел и спрятаться, и уцепиться, как за последнюю соломинку, ибо сам он не сомневался: сочинил не величальную оду, а слащавые куплеты, опять напоминающие издевательство. Дойдут его жалкие строки до адресата, и вжарят ему по первое число за глумливое рифмоплетство.
И еще вспоминала Н.Я. Мандельштам, что когда ссылка закончилась и Мандельштам уезжал из Воронежа, он просил их воронежскую приятельницу Н.Е. Штемпель уничтожить «Оду». И ей самой многие советовали не вспоминать про это сочинение своего мужа, не чернить память о великом поэте этими убогими строками. Но, слава Богу, она оказалась умнее своих советчиков.
«Оду», что мы уже отметили, обрамлял цикл столь же вымученных стихов. В феврале 1937 г. Мандельштам пишет стихотворение «Если б меня враги наши взяли…» Пишет тяжело, надсадно, как будто застрявшую в горле кость пытается выплюнуть. И вот, уже из последних сил: 23 строки – одно предложение, одна мысль, с трудом вытолкнутая на бумагу:
Если б меня враги наши взялиИ перестали со мной говорить люди,Если б меня лишили всего в мире:Права дышать и открывать двериИ утверждать, что бытие будетИ что народ, как судия, судит, –Если б меня смели держать зверем,Пищу мою на пол кидать стали б, –Я не смолчу, не заглушу боли,Но начерчу то, что чертить волен,И, раскачав колокол стен голыйИ разбудив вражеской тьмы угол,Я запрягу десять волов в голосИ поведу руку во тьме плугом –И в глубине сторожевой ночиЧернорабочей вспыхнут земле очи,И – в легион братских ночей сжатый –Я упаду тяжестью всей жатвы,Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы –И налетит пламенных лет стая,Прошелестит спелой грозой Ленин,И на земле, что избежит тленья,Будет будить разум и жизнь Сталин.
Деться некуда. Это – Мандельштам! 27 января 1937 г. он пишет Ю.Н. Тынянову: «Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. Но последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно…»
Еще одна строфа из «понятного» Мандельштама. Она из стихотворения № 43 «Воронежской тетради»:
И к нему – в его сердцевину –Я без пропуска в Кремль вошел,Разорвав расстояний холстину,Головою повинной тяжел…
Стихи эти Д. Данин назвал «истовыми». Да – это не мысль даже, это вопль во спасение. Но не понял Мандельштам главного: не себя он должен был спасать, а лишь ублажать Хозяина. А его ублажают так, чтобы ему приятно было, чтобы не надо было вдумываться и искать что-то межстрочное. А тут? Этот надрыв оказался слишком самонацеленным, а потому Мандельштаму так и не удалось зализать «грех» тех своих стихов.
