Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Среди советских интеллигентов, знавших поэта, сразу поползла гнусь: «У них собирались. Там были собрания» (Запись Эммы Герштейн). Логику выстроил все тот же страх: раз арестовали – значит «собирались», у меня же не собирались – значит не арестуют. Так и жили: гостей ждали, но надеялись, что позвонят к соседям.
Но не все еще в 1934 г. были нокаутированы страхом. Как только Пастернак, которому, кстати, Мандельштам читал то стихотворение, узнал о случившемся, тут же кинулся к Н.И. Бухарину за заступничеством. Тот, не разобравшись, стал защищать Мандельштама, но узнав, что взяли того за пасквиль на Сталина, тут же ретировался и более голоса не подавал.
Ахматова же поспешила в Кремль: знакомые ей устроили аудиенцию у А.С. Енукидзе. Но и тот лишь принял позу заступника, да так и застыл в ней.
Вообще, всё это кажется странным. Как можно просить Бухарина или Енукидзе о заступничестве, не сказав им правды о причине ареста Мандельштама (Ведь у нас просто так никого не арестовывали?!). А коли сказали, какое заступное слово могли из себя выдавить эти большевики? Они бы, конечно, нашли что сказать, но только в одном случае, если бы решили эти партийные бонзы сесть в одну камеру с поэтом.
Оскорбил Мандельштам Сталина? Оскорбил. И тем не менее ему пытаются нанять высокопоставленных адвокатов. Оскорбил Ф. Раскольников Сталина, написав ему «Открытое письмо»? Оскорбил. Но никому и в голову не пришло его защитить. Что-то здесь не так. Мемуаристы явно пытаются в этом сюжете выдать желаемое за действительное.
Когда Мандельштаму уже зачитали приговор, Пастернаку позвонил Сталин. Хотел понять: сохранилась ли еще корпоративность среди интеллигенции. Но услышав от Пастернака, что тот хочет с ним встретиться, чтобы поговорить о жизни и смерти, бросил трубку. Интеллигенции, как корпоративного сословия, более не существовало, а отдельные интеллигентские особи гуляли сами по себе. Их можно было не опасаться.
Аресту Мандельштама предшествовал инцидент, многократно описанный. Суть его в следующем. Рядом с Мандельштамами жил некий сочинитель С. Бородин. Однажды он занял у Мандельштама 75 рублей и не отдал в срок. Вечно нуждающийся поэт устроил тому сцену. А через некоторое время Бородин, явно подогретый спиртным, ворвался в квартиру к Мандельштаму и после очередной перепалки ударил по лицу Надежду Яковлевну. Мандельштам подал жалобу в Союз писателей. Назначили товарищеский суд. Председатель – рабоче-крестьянский граф Алексей Толстой, страшный антисемит. Приговор вынесли двусмысленный, еще более оскорбив им Мандельштама. Уже после всего, встретив в апреле 1934 г. в одном из ленинградских издательств А. Толстого, Мандельштам после некоторой нервной перепалки влепил графу пощечину. Не прошло и месяца, как Мандельштама арестовали. Руку к этому якобы приложил и М. Горький, которому Толстой описал все случившееся. Это и дало основание связать все эти события в причинно-следственную цепь. По крайней мере Ахматова не сомневалась: Мандельштама арестовали за то, что «дал по морде» Толстому.
Нет, конечно. Не за это. Хотя и не исключено, что пощечина Толстому (еврей поднял руку на русского графа) сыграла роль своего рода наживки для «органов», ибо никто из чиновников советских спецслужб не решился бы доложить «по инстанции» текст того стихотворения, знать который – уже приговор. А так вполне сподручно: берем за хулиганство, а у себя и до истины докопаемся. Не отмолчится. К тому же после написания пасквиля на вождя Мандельштама на свободе оставлять было просто нельзя. Так что со своей пощечиной он подставился вовремя.
18 мая 1934 г. первый допрос. Мандельштама не били. Не истязали. Уже сам факт ареста был для него непереносимой пыткой. Он отвечал на все предлагаемые ему вопросы: признал себя виновным в сочинении произведений «контрреволюционного характера», назвал поименно всех, кому читал то свое стихотворение, в протокол допроса саморучно записал тексты трех своих «глумливых» стихотворений. Подробно поведал следователю о становлении своих «контрреволюционных взглядов», заявил, что «октябрьский переворот воспринял резко отрицательно», а на советское правительство смотрел «как на правительство захватчиков». Но уже с 1918 г. у него «резкий поворот к советским делам», затем череда политических шатаний и творческих депрессий.
На вопрос: кто как реагировал на то его стихотворение, рассказал подробно о реакции каждого. А на следующий вопрос: кто это «мы», от чьего имени пишите? – заявил: мы – это вся советская интеллигенция. Написал от ее имени.
Говорил все это в полубессознательном состоянии. Дух его не выдержал испытания. Поэт не смог достойно ответить за содеянное. Мандельштам уже в тюрьме, по воспоминаниям жены, стал терять рассудок, он пережил «тюремный психоз» с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. Он не мог спать: боялся, что задушат сонного. Не мог есть: боялся отравы. Покрывался холодным потом от каждого шороха. В тюрьме провел всего две недели. Но и этого срока ему было с лихвой – он уже полностью созрел для «всеобщей готовности», он бы уже с радостью от всего отрекся и с еще большей радостью искупил свой грех инакомыслия. Лишь бы дали жить. Лишь бы выпустили из тюрьмы.
Выпустили. И не срок ему отмерили, а как бы в насмешку трехлетнюю ссылку в город Чердынь Пермской области, да разрешили еще и жене отбывать вместе с мужем.
Прибыв на место, Мандельштам в первую же ночь выбросился из окна второго этажа местной больницы, куда их временно поселили, – показалось ему, что пришли его расстреливать. Это не «священное безумие» поэта. Это заурядный психоз перетрусившего интеллигента. Власти, узнав об этом инциденте, еще более смягчили приговор: выбирай, поэт, сам любой город СССР (за минусом 12) и живи там три года. Мандельштам выбрал Воронеж.
* * * * *Возникает вопрос: почему столь мягкий приговор за стихи, более чем оскорбительные для «вождя народов»? И знал ли Сталин вообще об их существовании? У тех, кто пытался «проникнуть в проблему», мнения, по крайней мере по второму вопросу, диаметральные. Не останавливаясь на всех pro et contra, выскажу свое суждение, которое предпочтительнее других только по одной причине, – это мнение автора.
Сталин, я думаю, текст тех стихов не знал. Не потому что скрыли сердобольные следователи (попробуй – скрой). Нет. Просто его знакомили с «делом» Мандельштама «в изложении», не показывая его текстуально. Ибо в противном случае трудно себе представить, чтобы Сталин, прочтя в деле, кому читал свои стихи Мандельштам, позвонил бы Пастернаку, да еще спрашивал бы того: хороший ли поэт Мандельштам? Такое, повторяю, зная болезненно обостренное самолюбие вождя, представить просто невозможно.
Но Сталин, конечно, читал другие стихи Мандельштама. Он вообще любил читать поэтов (сам когда-то пописывал). И знал: Мандельштам один из самых талантливых. Такими швыряться не след. К тому же, даже знакомства с «делом» Мандельштама в изложении работников спецслужб было ему достаточно, ибо ноздрями чуял – того Мандельштама более не будет, из заключения выйдет совсем другой поэт: преданный и любящий. Да еще окончательно, как тогда говорили, разоружившийся. Пусть себе живет. Он теперь хорошо усвоит, о чем надо сочинять, кто станет главным героем его творений.
Сказал якобы: «изолировать, но сохранить». Почему «изоли-ровать» и спрашивать нечего. Но к чему это – «сохранить»? И выполнима ли вообще подобная резолюция? Не из страха ли, что не смогут гарантировать жизнь Мандельштаму в лагере, его просто, без затей, выслали на поселение? Возможно.
Кроме уже отмеченных резонов, не забудем: шел 1934 год, только что завершился очень нервный для Сталина XVII съезд ВКП(б), еще был жив Киров, т.е. «большой террор» еще не стартовал. Сталин был уже сильным, но еще не всесильным. К тому же вскоре должен был открыться Первый съезд Союза советских писателей (август 1934 г.), а он казнит поэта. Да еще еврея. Да еще за стихи, которые и предъявить нельзя. Это было бы расценено как явный перехлест. Да, еще. Во Франции на 1935 г. намечался Всемирный конгресс деятелей культуры против фашизма. Разве он мог уподобиться? Да и конституцию (самую демократическую в мире, о чем уже раструбили) начали готовить.
Резоны более приводить не будем, поскольку этот «пасьянс доводов», заведомо не сходящийся, ибо опирается он не на достоверные факты, а на опосредованное знание, а оно воздух «науки», которую Д. Данин назвал «слуховедением». Да и доводы, надо сказать, подводятся не просто под «гуманизм Сталина», скорее они призваны подкрепить наивную веру советских интеллигентов, что нельзя же расстрелять просто так, за стишки, пусть и зловредные.
Можно, всё можно. И за стишки. И за просто так. Сталина Максим Горький называл «хозяином». А хозяин на бесконтролье, как известно, барин. Что хочет, то и воротит.
