Сергей Арбенин - Дети погибели
Севастьянов кивнул. И вздохнул:
– Паспорт-то выправить не трудно. А вот со внешностью у меня незадача… Заметен слишком.
– Ну, Павел Александрович, Бог не выдаст, свинья не съест. Загримируйтесь, хоть в женщину переоденьтесь…
Севастьянов не ответил.
Маков вынул из-за отворота шинели серый почтовый пакет безо всяких надписей. Севастьянов молча взял и тоже засунул за отворот студенческой шинели.
– Теперь всё.
– А дети-то? – спросил вдруг Севастьянов. – Как им объяснить? Да и согласятся ли они отчий дом-то покинуть?
Маков устало взглянул на него.
– Другого выхода у них нет. И, ради Бога, вы там, в доме Акинфиева, не задерживайтесь. Боюсь, следят они за домом. Охрану можете взять любую, из самых надёжных людей. Но только – быстро всё сделать, быстро. Опережают они нас. Сами знаете…
– С домом-то что будет?
– Дом Акинфиева выставят на продажу – об этом Преловская позаботится. А может, и покупателя тут же найдёт. Но это уже не ваши заботы. Я вам приказываю… нет, просто прошу: передадите пакет, встретитесь с детьми, и немедленно – вон из столицы. Лучше с пересадками. Морем до Ораниенбаума, оттуда – в Нарву. И дальше – Ревель, Рига… Как вам удобнее будет.
Маков помолчал.
– Остановите извозчика.
Когда пролётка остановилась, Маков протянул руку:
– Ну, прощайте, Павел Александрович. Бог вас не оставит. В самом экстренном случае пишите прямо на моё имя – в инструкциях и об этом есть.
Маков открыл дверь, соскочил на мостовую.
– Прощайте, – глухо ответил Севастьянов и крикнув извозчику:
– Трогай!
* * *Тихим майским вечером человек, одетый как мастеровой, стоял, облокотившись о палисадник, у дома Акинфиева. В доме было тихо, темно. Лишь в дальней комнате мерцал огонь: может, печь топилась?
Мастеровой поднял голову: дым из трубы не шёл.
Издалека, со Шпалерной, донёсся топот и приглушенные команды: во дворе Дома предварительного заключения шёл развод караула.
А здесь, в переулке, было тихо. В отдалении слышался плеск невской волны. Робко щебетали в распускающихся кронах деревьев какие-то пташки. Были и другие звуки, ещё более дальние, глухие: гудки пароходов, крики чаек, конское ржание.
Человек поправил очочки. Вспомнил: Комаров, увидев его в косоворотке и пиджачке, сказал:
– Всё бы хорошо… Да вот очочки твои, Илюша, картину портят. Не видал я мастеровых в очочках. Разве что часовщиков? А ты больше на фабричного похож…
Илюша промолчал. Комаров поглядел на него, подумал, и махнул рукой.
* * *МАЛАЯ БОЛОТНАЯ УЛИЦА.
Когда со стороны Шпалерной в переулке появились люди, Илюша быстро присел за старую поленницу. А за поленницей росли ёлочки, чуть повыше человеческого роста. Место надёжное: не углядят.
Илюша заранее раздвинул старые пересохшие дрова, Дырочку сделал. Через неё и смотрел. Вот трое людей подошли к калитке. Один остался, двое вошли во двор. И опять – один остался на крыльце, другой стукнул в дверь. Его впустили.
Этих двоих, которые остались на улице, Убивец сразу определил, по манерам. Полицейские ищейки, хоть и переодетые, а будто по-прежнему в форме, и с гомбочками на плечах. Не из рядовых, должно. Тот, что у калитки, начал негромко насвистывать, привалясь спиной к забору. Второго, на крыльце, было не видно: спрятался ли, присел ли. А может, по нужде побежал: с них станется…
На заднем дворе залаяла собака.
Убивец самодовольно ухмыльнулся: точно, значит, по нужде. А собака, поди, за домом привязана, – чтоб в палисаде не гадила. Хотя, видимо, на ночь её спускают с цепи.
В окнах мансарды загорелся свет. Убивец посмотрел: чья-то тень двигалась по занавескам.
«Пора, что ль?» – подумал он и приподнялся из-за поленницы, вытягивая финский нож из-за голенища.
Агент, стоявший у калитки, перестал насвистывать. Теперь он глядел в небо, где загорались первые звёзды. Когда он опустил голову, краем уха расслышав какое-то шевеление, было уже поздно. Перед ним словно из-под земли вырос странный человек с огромной чёрной бородой, с оскаленными зубами. Очки его сверкнули отражённым светом далёкого фонаря.
– Эт-то что…
Больше агент ничего не успел сказать. Он почувствовал чудовищную боль, словно ему в подреберье вогнали раскалённый гвоздь. Вытаращив глаза, он охнул и тяжело осел на землю. Повалился набок. В остановившихся глазах отразилось слабое сияние звёзд.
Убивец вытер нож о пальто агента, тихо вошёл в калитку. Тенью метнулся по дорожке к крыльцу и тут же присел за куст сирени: из-за угла дома появился второй агент. Этот был настороже.
– Эй, Петро! – тихо позвал он. Не услышав ответа, тонко свистнул.
Поднялся на крыльцо, огляделся. Заметил за калиткой что-то тёмное, лежащее кулём. И – блестящую чёрную лужицу, вытекшую на дорогу.
Агент сунул руку в карман. Другой рукой нервно побарабанил в дверь.
Занавеска в мансарде шевельнулась.
За дверью послышались старческие шаги, и женский голос – видимо, прислуги, – с неудовольствием проворчал:
– Это кто ж там? Коли заблудились, так ступайте на Шпалерную, – там городовые стоят, спросите…
– Откройте, – вполголоса проговорил агент. – Я пришёл вместе с Павлом Александровичем…
За дверью какое-то время было тихо, потом тот же голос прошамкал:
– Ну, погодьте, сейчас я у них спрошу… А то он сам же не велел никому отпирать.
И шаркающие шаги стали удаляться. Убивец сидел тихо. Даже не дышал. И ждал. Прошло много времени. Старуха вернулась.
– Сейчас сам спустится…
Когда открылась задвижка, откинулся крюк, и дверь приоткрылась, Убивец привстал.
Из-за двери выглянул человек и спросил:
– Это ты, Жидков? Чего тебе?
– Не могу знать, выше высокоблагородие, а только Петро у калитки лежит…
Дверь открылась шире.
– А ну – давай быстро в дом! – скомандовал человек, и Жидков нырнул в дверь. Дверь захлопнулась, опустился крюк, а потом щелкнула и металлическая задвижка. Быстрые удаляющиеся шаги, – и всё стихло.
Убивец прислушался. Наверху вскрикнула женщина. Потом запричитала другая – видно, та самая прислуга.
Убивец вздохнул, нагнулся. Выворотил половинку кирпича из бордюра. Отошёл к калитке, потоптался, прицеливаясь. И запустил кирпичом в окно мансарды.
Посыпалось стекло, звон показался оглушительным. Снова – но уже громко и испуганно – вскрикнула молодая женщина. Что-то успокаивающе проговорил мужчина. Свет в мансарде погас.
Убивец удовлетворённо хмыкнул. Прихватил ещё половинку кирпича из бордюрчика и, пригнувшись, пошёл за дом, на задний двор.
Собака, почуяв его, зарычала.
– Цыть, – негромко сказал ей Убивец.
Собака тут же молча забилась в конуру.
* * *Возле задней двери послышалось шевеление. Убивец прижался спиной к стене.
– Кажется, здесь тихо, – совсем близко, за дверью, произнёс мужской голос. – Жидков, иди помоги Вере. Тихоновна, одевай мальчиков. Пора уходить.
Убивец широко улыбнулся и начал поднимать кирпич.
Дверь чуточку приоткрылась. Показалась чья-то голова – но гораздо ниже, чем ожидал Убивец. Человек, видать, был с опытом – выглядывал, присев на корточки.
Бить в щель было неудобно. А убивать совсем не велено… Эх, тьма-тьмущая здесь, за домом. И света за дверью нету. Поди, разберись, где она тут, голова…
Краем глаза Убивец вдруг увидел, как пугало, стоявшее посреди огорода, шевельнулось. Или это было не пугало?
Убивец открыл от удивления рот. Тем временем дверь захлопнулась, щёлкнула задвижка. А перед убивцем выросла приземистая фигура, закутанная в тёмный, женского кроя, плащ.
Убивец стоял, размышляя. От напряжения кирпич в руке начал крошиться.
– Так это ты в Петеньку стрелял? – спросил спокойный женский голос – низкий, грудной.
Убивец вгляделся. Точно, перед ним стояла баба! И в руке у неё был револьвер.
– Опять ты, мамзеля, значит, тут… Та самая, и сызнова с левольвертом, – как бы сам себе пояснил Убивец. – Недострелённая. Эх, жалко я тебя надысь не…
Больше он ничего не успел сказать: вспышка и грохот ослепили и оглушили его. Боли он не почувствовал, но почему-то руки и ноги отказались ему повиноваться. Он повалился набок. Борода зацепилась за кустики молодых роз.
– Выходите! – громко сказала женщина. – Дорога свободна! Да выходите же вы!..
Дверь снова открылась. Выглянуло испуганное лицо старой кухарки:
– Ой, Господи! – воскликнула кухарка и исчезла.
– Дайте огня! Жидков, зажги свечу! – послышался мужской голос.
Дама, опустив револьвер, решительно вошла в дверь.
Прошла через сени, увидела огонь, вошла в комнату прислуги.
Свечу держал тот самый альбинос, что приходил за записками Петеньки на Смоленское кладбище.
– Я террористка, – сказала дама. – Меня зовут Соня. Вас хотели убить так же, как убили Петеньку. Уходите!
